Мой отец Юрий Александрович Апель родился 22 февраля 1924 года в пос. Нефтегорск Краснодарского края в семье врача. В 1925 году семья Апелей перебралась в Майкоп, где и прошли его детство, отрочество и начало юности. Учился в школе, увлекался спортом, охотой, комсомольской работой. Его отец, Александр Бернгардович Апель, был военным врачом в действующей армии в первую мировую, потом в Красной Армии, после демобилизации - известным в Майкопе врачом-хирургом, его дед со стороны матери тоже был военным врачом – вот почему отец сызмальства видел себя в будущем врачом и никем другим. С детства готовился к этому, ходил к своему отцу в больницу, бывал в анатомичке на вскрытиях, присутствовал при операциях. В 1941 году, после окончания средней школы, он послал документы в Ленинградскую Военно-морскую медицинскую академию. Получил оттуда вызов на экзамены, но к этому времени немцы были уже под Лугой, Ленинград стал фронтовым городом, и пропусков туда абитуриентам не давали. К этому времени в Майкоп прибыл в эвакуацию Одесский госуниверситет, и он поступил на первый курс химического факультета и, ко времени эвакуации из Майкопа, сдал последний экзамен за первый курс.
Надо сказать, что к этому времени почти все его одногодки были призваны в армию, а отца все не брали, откладывали «до особого распоряжения». Это было очень обидно, а причиной этому была, видимо, немецкая фамилия.
Знаю, что и в последующей жизни отцу неоднократно приходилось отвечать на вопросы, почему с такой фамилией он не был «обласкан» немцами в плену, почему не был депортирован с началом войны – ведь все этнические немцы в конце 1941 года были депортированы из Северного Кавказа.
Дело в том, что, попав в плен, отец свое «немецкое» происхождение никак не афишировал и не добивался никаких привилегий. Знаю, что понятие «патриотизм» для него, как и для многих из его поколения, не было пустым звуком.
А, кроме того, ни мой отец, ни мой дед, немцами уже не были. Последний «чистопородный», хотя и обрусевший немец у нас в роду – мой прадед. Но прадед женился на русской, и родившийся в 1889 году мой дед Александр был крещен по православному обряду. В память об этом событии сохранилось метрическое свидетельство, выданное Тульской духовной консисторией. Что интересно, в этом документе отмечено, что родитель новоокрещенного младенца – пратестанскаго вероисповедания (именно так, через два «а»).
Тем не менее, мне известно, что в предвоенные годы, во время произвола печально знаменитых «троек», мой дед - доктор Апель, жил под страхом и в ожидании ареста или ссылки. Спасло деда и его семью, видимо то обстоятельство, что жены городских и областных начальников, включая и членов пресловутой «тройки», предпочитали делать аборты у лучшего в городе врача – доктора Апеля, хотя он был хирургом, а не гинекологом. А в августе 41-го дед был назначен начальником хирургического отделения военного госпиталя № 2146, который был сформирован в Майкопе, и с которым, впоследствии, он убыл в эвакуацию в первых числах августа 42-го в Грузию.
В это же время убыл в эвакуацию и Одесский университет, а отца и других ребят 1924–1926 годов рождения военкомат собрал за городом и, пешим порядком, отправил в эвакуацию по маршруту Майкоп – Лазаревское – Сочи. Далее отец с двумя своими товарищами самостоятельно пытался догнать университет, который должен был иметь конечной точкой эвакуации г. Фрунзе. В Адлере они получили эвакоудостоверения с пунктом назначения г. Фрунзе, и далее на перекладных следовали по маршруту Гагра-Баку-Красноводск, сверяясь на эвакопунктах о пути следования университета. После Красноводска следы университета потерялись, деньги и запасы кончились, и отец со своими товарищами, добравшись до г. Карши Кашкадарьинской области, устроился на работу чернорабочим в Рязанскую школу штурманов и летчиков авиации дальнего действия, которая тоже была эвакуирована в этот город. Работали на погрузке-выгрузке авиационных моторов, голодали, ходили в военкомат, просились в армию. Наконец, в марте 1943 года все трое были призваны в армию. Отец был зачислен курсантом Ашхабадского военно-пехотного училища, которое уже в августе было расформировано, и, вместе с другими «недоучками», пошел на фронт рядовым-пехотинцем.
Дальнейшее описано в его воспоминаниях «Доходяга». Отец заканчивает свою повесть освобождением и прибытием на 22-й сборно-пересыльный пункт, организованный в бывшем немецком лагере «шталаг-1Б» в Гогенштайне. Что было дальше, попытаюсь пересказать я - записано со слов отца.
Из прибывших бывших военнопленных были отобраны человек 10 или 15 с высшим, незаконченным высшим и полным средним образованием, обладавших хотя бы минимальными знаниями немецкого языка, в том числе и отец, для работы в качестве писарей на этом же сборно-пересыльном пункте. Здесь, в течение недели, сотрудники СМЕРШа, при участии новоиспеченных писарей, из освобожденных пленных комплектовали штурмбаты, которые тут же отправлялись на фронт. Потом приток пленных иссяк, остались только отбракованные (негодные к военной службе и подозрительные, оставленные «до выяснения»). Вот тут то и «писарям» было предложено продолжить службу в Красной Армии. Так отец оказался солдатом укомплектованной бывшими военнопленными сверхштатной роты отдела контрразведки (СМЕРШ) 48-й армии 2-го Белорусского фронта.
Основной задачей СМЕРШа, и их сверхштатной роты в частности, было «вычесывание» из лесов, селений и городов разрозненных групп немцев, а также одиночек «фаустников», оставшихся на территории Восточной Пруссии после стремительного наступления частей 2-го Белорусского фронта. В конце марта 1945 года их сверхштатная рота была расформирована - так отец опять попал в пехоту, а именно в 766-й стрелковый полк 217-й стрелковой дивизии той же 48-й армии. 48-я армия, переданная к этому времени 3-му Белорусскому фронту, вела наступление на осажденный Кенигсберг со стороны Польши. Отцу довелось воевать на подступах к Кенигсбергу, за что впоследствии он был награжден медалью «За взятие Кенигсберга». День победы отец встретил в местечке Майбаум, близ Фрауэнбурга, на берегу залива Фришес Хафф. Запомнился он ему всеобщим ликованием и грандиозным фейерверком – стрельбой из всех видов оружия на всем 90-километровом побережье залива.
В ноябре 1945 года, как студент (каким-то чудом сохранил, даже в плену, студбилет Одесского университета) отец был демобилизован. По возвращении домой перед ним стала дилемма: поехать в Одессу на второй курс химфака в середине семестра и догонять пропущенное (а ведь за войну все было забыто), или второй вариант – отдохнуть до лета и поехать поступать в Краснодар на первый курс мединститута. В Одессу отцу очень не хотелось: во-первых, на Украине царил голод, а за годы войны и плена он наголодался достаточно; во-вторых, и школьный запас знаний, и первый курс университета были напрочь забыты. Его отец, мой дед, настойчиво отговаривал его от поступления в мединститут, он уверял, что молодым врачам слишком мало платят, что слишком трудно и долго потом завоевывать авторитет и признание – ведь уже не семнадцать лет, а двадцать два! Он настойчиво советовал ехать в Ленинград, к дядьке (брату моей бабушки) Евгению Владимировичу Алексеевскому, профессору Ленинградского технологического института и поступать в этот же институт. В конце концов, прислушавшись к советам, отец летом отдохнул дома в Майкопе, а к осени поехал в Ленинград и поступил на первый курс технологического института. Лишь много позже отец понял, почему мой дед, его отец, так настойчиво хотел отправить его в Ленинград: он знал, что скоро умрет от рака и хотел пристроить его к профессору Алексеевскому. Он тогда не предполагал, что дядя Женя умрет на два года раньше его самого.
Восемь месяцев после демобилизации и до отъезда в Ленинград отец прожил хорошей, по тем временам, жизнью. Ездил с отцом, моим дедом, на охоту на кабанов. Работал за небольшую зарплату инструктором-бонификатором в областной малярийной станции, в свободное время ходил с друзьями на Курджипс (горная речка в окрестностях Майкопа), ездил в составе сборной города по волейболу в Армавир на первенство городов Краснодарского края, влюблялся, ухаживал за предметом своей любви – моей будущей матерью. Единственное, что ему не удалось за это время сделать – это пройти удовлетворительное медицинское обследование, а это нужно было бы сделать, учитывая, что в плену он тяжело болел плевритом и немалое время жил в туберкулезном бараке лагеря «дулаг-319», среди умирающих от туберкулеза узников. В послевоенном Майкопе остался только один рентгеновский аппарат, который очень плохо работал - с его помощью можно было увидеть перелом костей и ничего более.
Уже в Ленинграде, весной 1948 года у него началось кровохарканье, к осени стало ясно, что единственный путь к спасению от туберкулеза - сложная инвалидизирующая операция. В то время не было никаких лекарств от чахотки, кроме контрабандного американского стрептомицина, который, кстати, не давал гарантированного выздоровления, а стоил курс лечения им сорок тысяч рублей. Таких денег не было и в помине. Но недаром в лагерно-этапном плену отец научился выживать там, где выживают не более 10-15% от общей массы. В тубинституте он поставил своеобразный рекорд: выписался после второго этапа операции на 27-й день, до него раньше, чем через месяц, не выписывался никто. Стал инвалидом войны. Но уже через год после операции, в Днепропетровске, он играл за сборную команду химико-технологического института в волейбол на первенстве ВУЗов.
В это тяжелое время отца поддерживал близкий человек – моя будущая мать, Лариса Ивановна Дунаева. Их отношения еще не были скреплены юридически, но тем не менее, она выдержала все трудности и поддерживала отца, как могла. В 49-м мать закончила Ленинградский электротехнический институт инженеров связи и была распределена на Украину. Так мои родители оказались в г. Новомосковске Днепропетровской области. Мать была назначена начальником усилительного пункта кабельной магистрали, а отец перевелся в Днепропетровский химико-технологический институт.
Здесь, в Новомосковске, в октябре 1949 года, родился я, а три года спустя, в июле 1952 года – мой брат Павел. Отец после окончания института работал на Новомосковском жестекатальном заводе - сначала начальником смены, затем - заместителем начальника газогенераторного цеха. В 57-м наша семья переехала в Днепропетровск. Отец устроился на работу начальником участка газоснабжения на трубопрокатный завод им. Карла Либкнехта, мать – на междугородную телефонно-телеграфную станцию.
В 1960-е годы здоровье отца значительно ухудшилось – последствия контузии и всего пережитого в плену давали о себе знать. В 1963 году он был вынужден перейти на менее трудную и ответственную работу районным инженером в штаб военизированных горноспасательных частей Приднепровского совнархоза, впоследствии переданный Минчермету УССР. Надо сказать, что отец, будучи инвалидом, всегда старался стойко противостоять своим недугам: каждый день начинал с физических упражнений, много физически работал на даче – словом, вел активный и полноценный образ жизни. Но в 1983 году, после нескольких перенесенных инфарктов, был вынужден по состоянию здоровья уйти на пенсию.
Наверное, в эти годы, когда появилось свободное время, у него и возник замысел написания «Доходяги». Отец всегда был интересным рассказчиком, и многие люди, слышавшие его рассказы, советовали ему их записать. А главное, у отца, как и у всякого фронтовика, попавшего в плен не по своей воле, выжившего в лагерях и этапах, не поддавшегося на агитацию власовцев и прочих предателей, всю жизнь была «болевая точка». И «точку» эту бередили то вызовы в «органы» после демобилизации, то необходимость заполнения обязательного пункта во всех анкетах советских времен «был ли в плену, интернирован, или на оккупированных территориях, где, когда, и при каких обстоятельствах».
Запись своих воспоминаний отец закончил в 1988 году. Были сделаны три экземпляра на пишущей машинке, несколько ксерокопий, и все это было роздано мне, брату и еще некоторым близким людям.
Никаких усилий к опубликованию своих воспоминаний отец не предпринимал – просто не верил, что такое может быть опубликовано. Но мой брат показал как-то отцовскую повесть знакомому журналисту, который, прочитав и заручившись согласием автора, отправил рукопись в одно известное столичное издательство. Через некоторое время (в мае 1990 года) оттуда был получен ответ с выводом «издавать такие воспоминания нельзя». Была приведена и мотивация из трех пунктов, которые я приведу здесь со своими комментариями.
1. «Мемуары есть мемуары и к ним предъявляются определенные требования. Прежде всего, они должны быть достоверными, строго документальными, когда речь идет о военных событиях. А вот этого-то в рукописи, к сожалению, и не хватает».
Товарищи из издательства подошли к рассмотрению рукописи, как к мемуарам. Наверное, в этом аспекте специалист-историк действительно найдет в ней недостатки. Я бы не относил эту повесть к «мемуарам» – эти воспоминания являются личной интерпретацией событий, непосредственным участником которых был их автор. Да и написаны они предельно откровенно, местами, при описании лагерного быта, – с намеренными отступлениями от канонов «литературного» языка. Мемуары так, действительно, не пишутся.
2. «Нельзя согласиться и со многими авторскими обобщениями, злыми выпадами в адрес командования армии, фронтов, других лиц».
Не берусь судить автора, который является близким мне человеком. Но за двадцать лет, прошедших с написания этой повести, мне доводилось встречать в печати и куда более «злые выпады» в аналогичные адреса.
3. «Очень хотелось бы увидеть в рукописи хотя бы одного человека стойкого, глубоко милосердного. Но, увы, такого в тексте не найти».
Вот тут я совершенно не согласен. Есть в рукописи такие люди! Может быть, они недостаточно стойкие и недостаточно милосердные? Ну, уж какие есть… Вообще, это пожелание редактора относит нас к временам соцреализма. Известно ведь, что и маститые профессиональные писатели, бывало, переписывали «образы» отдельных персонажей, а иногда и полностью свои произведения, описывающие реальные события военного времени, следуя критике и рекомендациям идеологического руководства. И делалось это с благими намерениями – во имя воспитания подрастающего поколения на положительных примерах. Но было ли это правдой? А уж теперешнее подрастающее поколение, которому доступна любая «чернуха», образами «недостаточно стойких» и «недостаточно милосердных» людей не испортишь!
А, в общем, я не хочу быть ни критиком, ни адвокатом своего отца. Слишком многим я ему обязан. А повесть пусть лучше судят читатели.
Александр Апель
2 сентября 2007 года.