Время после рождества, вплоть до тринадцатого января, прошло в обычных работах. Как всегда, по утрам «Оксен раус!», «Бреннерай вег!», «Дрешмашинэ аб!» и т.д., а в воздухе уже пахло жареным. Тринадцатого с утра запуржило, пошел густой снег, а четырнадцатого с утра в положенное время не отперли двери штубы. Слышно было, как топчутся за окном вахманы и тревожно переговариваются. Наконец, в девять утра отворили двери, дежурные принесли клямоттен, суп, вынесли параши, сняли с окон маты затемнения и снова - двери на запор. Вид у вахманов был очень встревоженный, на наши вопросы, в чем, собственно, дело - не отвечали.
До трех часов пополудни мы находились в неведении и тревоге. Догадывались, что все это было связано с делами на фронте - это было понятно и радостно, но что сделают с нами немцы - это было неизвестно и тревожило. В три часа снова отворили дверь, зашел Загурски с командофюрером и велел всем собираться и не оставлять ничего, что может пригодиться в дороге. Шинелишка у меня была хоть и импортная, но плохонькая, поэтому я взял одеяло, сложил его пополам, прорезал дыру для головы посередине и одел на себя под шинель, предварительно отрезав снизу две полоски на обмотки. Собрал припрятанные в разных местах три пайки хлеба, сложил в сумку, подвязал котелок к поясу и «KGF» снова был готов к походу. Где-то между четырьмя и пятью часами (уже стемнело совсем) привели команду на обычное место развода во дворе усадьбы. Возле панского дома стоял автобус, две легковушки, там бегали туда-сюда человек двадцать военных в полевой форме, что-то быстро собирали, носили, укладывали и в автобус и в легковые машины. Походило это на быстрые сборы, но никак не на панику. Командофюрер побежал в панский дом, и не было его довольно долго.
Снова пошел сильный снег, стемнело совершенно. Наконец, он вышел из дома, остановился возле машины и начал о чем-то беседовать с теми, кто копошился возле дома.
"Уж не договаривается ли с ними, чтоб нас пострелять?" - высказал кто-то предположение. Нет, подошел к нам, скомандовал «Направо!» и «Marsch geradeaus!»1. Вышли из двора усадьбы в кромешную тьму, перемешанную со снегом и ветром. При выходе из Гросс Шлефкен встретили колонну пленных из имения Заблоцкого. Далее пошли общей колонной, нас пленных - 100-110 человек и шестнадцать вахманов. Блуждали в темноте и снегу очень долго, кажется, сбились с намеченного пути - уж больно волновались оба командофюрора. Ночью остановились в каком-то селении, нас загнали в, по-видимому, школьное здание, где мы и переночевали. К утру наши конвоиры разобрались, что к чему, и за день мы дотопали до городка Остероде2. Там пришли к усадьбе помещика, которая домом хозяина выходила на улицу городка, а задами - в степь (если говорить по-нашему), но у немцев степи, как таковой нет, так что вернее будет сказать, что в сельхозугодья. Тут, конечно же, оказался огромный стодол3, гостеприимно распахнувший перед нами двери. Внутри стодола было уже много нашего брата. Утром мы обнаружили, что в стодоле пленных не менее 800-1000 человек. У входа стояли вахманы, начались переговоры насчет пожрать и открыть настежь ворота, чтоб у нас было хоть немного света. Ворота отворили, отобрали из числа самых бойких человек двадцать и куда-то увели. Во дворе усадьбы было полно войск.
Через некоторое время наши бойкие ребята приперли два здоровенных металлических котла, привели трех свиней, тут же их зарезали, осмолили на соломе, разделали и сварили, после чего накормили, и неплохо, всю нашу ораву. Кто-то из хлопцев принес целую пачку газет «Остеродер тагеблятт", а может быть «Беобахтер» или «Фольксштимме», это не запомнилось, зато запомнился на всю жизнь напечатанный пятисантиметровыми буквами заголовок передовой статьи: «Eine groβe russishe Offensive in Ost Pruβen»4.
В статье сообщалось, что войска маршала Черняховского тринадцатого января прорвали фронт на востоке и продвигаются с тяжелыми боями в направлении Гумбинен - Инстербург - Кенигсберг, а войска маршала Рокоссовского прорвали фронт на участке от Модлина до Остроленка и развивают наступление основными силами в направлении Эльбинг - Данциг и осуществляют вспомогательный удар в направлении Алленштайн-Хайльсберг. Короче, мы в этом Остероде сидели как раз в центре полосы наступления сорок восьмой армии второго Белорусского фронта. Было невероятно радостно и, в то же время, тревожно. И из статьи в газете и по общей суматохе было понятно, что наши будут здесь скоро, может быть, через день-два.
Все напуганное фашистской пропагандой население Восточной Пруссии село на огромные телеги - вагены, а те, кто побогаче - на автомашины, и двинулось, забивая дороги, на северо-запад. У кого не было ни автомобилей, ни лошадей, ни вагенов, шли пешком, таща одной рукой санки или детские тележки с кладью, а второй - детишек. Тревожно же было потому, что неизвестно было, как обойдутся немцы с нами, - ведь они могли сделать все, что угодно, вплоть до поголовного уничтожения - все мы это отлично понимали. Казалось бы, что в такой суматохе можно бы попытаться драпануть навстречу фронту, но, во-первых, для этого нужно было как-то уйти из-под конвоя, что само по себе было возможно только при благоприятном стечении обстоятельств, а, во-вторых, надо было немедленно переодеться, так как любая встреча одинокого или группы пленных в одеждах с издалека видными «KGF» и «SU» с вооруженными немцами означала немедленный конец, тем более, что немцы отступали, почти бежали, но, по природной своей привычке к порядку и дисциплине, без всякой паники.
Две ночи и день пробыли мы в Остероде, не выходя из стодола - видимо, немцы не имели приказа, что с нами делать. Уже здесь, в стодоле, команды перемешались, люди держались маленькими компаниями, как всегда в лагерях и этапах. На второй день всех выгнали из стодола, построили, по обеим сторонам стал конвой и колонна пошла. К вечеру притопали в Гогенштайн в шталаг-1Б. Здесь мы получили по порции лагерной баланды и возможность нормального сна на голых деревянных нарах.
Следующим утром колонну собрали снова, покормили баландой, выстроился конвой, и этап вышел из лагеря. Совершенно пустынная дорога шла по довольно высокой насыпи. Едва мы отошли от лагеря метров на пятьсот, как раздалась команда, переводимая на русский как «Вправо принять!». Рысью нас начала обгонять небольшая армейская фура, закрытая брезентом. Когда фура поравнялась с нашей пятеркой, над еловым лесом, в который через полтора километра входила наша дорога, появилась тройка «илов».
Увидев колонну, «илы» взяли прицел на нас и сразу открыли огонь из всех своих пулеметов. И конвой, и фурман, и большинство пленных бросилось с дороги в кюветы. Метрах в пятидесяти впереди меня мужик из нашей команды Тимофей Зверявский начал орать, что это же НАШИ самолеты, снял с себя шапку и, стоя посреди шоссе, начал подбрасывать ее вверх и кричать «Ура!» Глядя на него, и другие пленные поднялись на дорогу и стали делать то же, что и он. Фура остановилась метрах в десяти от меня, на шоссе уже почти никого не было, я бросился к фуре и поднял брезент. Не могу сейчас припомнить, что я там надеялся найти, может быть и оружие. Не могу сейчас сказать что бы я сделал, окажись там оружие. То был один из тех моментов, когда решения принимаются в доли секунды и тут же воплощаются в действие. Но под брезентом оказалась полная фура буханок хлеба. Крикнув об этом всем, кто мог меня услышать, я быстро схватил четыре булки, отбежал на несколько шагов и запихнул две булки в свою сумку, а две отдал подошедшим Рыхнову и Демидову. Братва очистила фуру за несколько секунд. Пули били по асфальту где-то впереди, а мимо нас рикошетили с характерным звуком. Уже многие вылезли из кюветов и, стоя на шоссе, махали руками и кидали в воздух шапки. «илы» прекратили огонь, все сразу сделали круг над строящейся снова колонной, потом облетели лагерь и ушли за лес - туда, откуда появились.
Вылезший из кювета фурман начал было возмущаться и размахивать винтовкой, но командир конвоя, будучи старше его по званию, прекратил его выступление, велел уложить раненых и убитых при обстреле на освободившуюся фуру и везти их обратно в лагерь. Колонна же двинулась тем временем дальше. Если бы не наш Тимоха, кто знает, сколько нашего брата настреляли бы «илы». Вот так мы, наконец, свиделись с нашими, и эта встреча вызвала в наших сердцах и надежду на скорое освобождение, и такое возбуждение, что если бы кто-нибудь в этот момент крикнул «Бей вахманов!» - произошло бы побоище.
Колонна шла через лес, гул голосов висел над колонной, люди никак не могли успокоиться, и конвой, поняв наше состояние, шел не рядом, не сразу обочь колонны, а метрах в шести-восьми, за кюветами.
Вскоре мы вышли с пустынной дороги от лагеря на какую-то широкую дорогу, по правой стороне которой то стояла, то двигалась без начала и без конца вереница конных повозок самой различной величины и устройства. Были здесь огромные вагены с четырехконными упряжками, на которых были сооружены целые дома с брезентовыми или досчатыми стенами и крышей, с печками внутри и дымящими трубами над крышами. Были и открытые двуконные и одноконные повозки. Вся Восточная Пруссия, лошадино-повозочно-человеческая масса, катилась на север и северо-запад, забив все главные дороги, даже вернее будет сказать, что не катилась, а более покорно стояла, переминаясь с ноги на ногу.
Немецкая привычка к соблюдению порядка никогда не переставала удивлять. Просто поразительно: стоят на дорогах тысячи, десятки тысяч повозок, сидят на них тоже десятки, а, может быть, и сотни тысяч людей. Движение без конца прерывается, иногда на часы, налетают наши штурмовики, бомбят и обстреливают забитые дороги, но я ни разу я не видел, чтобы люди с перекошенными руганью ртами на кого-то орали, пытались скинуть в кювет повозку с нерасторопным возницей или норовили обогнать едущих впереди в одной бесконечной веренице. Не видел я того, что в нашем понимании обязательно должно сопутствовать паническому бегству. Мне-то довелось видеть и участвовать в таком бегстве от Майкопа через перевал к Лазаревской в августе сорок второго - так что я знаю, как это выглядит не только по литературе.
Наша колонна шла по левой свободной стороне дороги, встречного движения не было вовсе. Конвою нашему было очень непросто, так как мы шли впритирку к стоящей веренице подвод, поэтому правым конвойным приходилось идти по правой бровке, то есть за подводами. Между нами и правым конвоем находилась бесконечная цепь подвод, лошадей, беженцев. Почти на каждой подводе сбоку были подвешены бидоны со смальцем, жиром, медом, мешки с копчеными окороками, гусями и прочей снедью, и тут уж, как ни смотрели и сами немцы-беженцы и наши вахманы, начался грабеж на ходу. Братва срезала небольшие бидоны, мешки, просто так висящие и завернутые в тряпки окорока и другие копчености. Все срезанное и выхваченное с телег тут же тонуло и растворялось в нашей колонне. Бывало, беженцы замечали, как исчезало что-то из их припасов, звали на помощь конвойных, но найти вора и схватить его за руку ни разу не удалось, а расстрелять выборочно взятых из колонны для острастки, в условиях такого столпотворения на дороге, конвойные так и не решились. Мы, правда, ворами себя не считали и не задумывались над тем, что берем сейчас ничтожную долю того, что немцы награбили в Советском Союзе - просто надо же было чем-то питаться.
Шли не слишком быстро, но и без привалов. Сразу после полудня колонну повернули на совершенно свободную от беженцев дорогу. Как только начало темнеть, вошли в населенный пункт, людей в котором не было видно. Остановились опять-таки в каком-то имении, снова загнали нас в стодол и затворили ворота. Еды не дали никакой, но, как говорится, кто не дурак - тот сам запасся в дороге.
На следующий день очень долго не отворяли ворота и вообще, во всем чувствовалось, что нарастает какое-то напряжение и растерянность конвоя во главе с цугфюрером. Наконец, уже в полдень выпустили всех из стодола, построили и, не считая (!), тронулись в путь. Вот был шанс запрятаться в стодоле, если б знать заранее, что не будут считать! Через два-три часа ходьбы по практически безлюдной дороге, впереди, в километре расстояния, показался какой-то населенный пункт, справа в полутора километрах виднелся хуторок из нескольких домиков, метрах в двухстах впереди слева от дороги рос молодой ельничек, а между ним и дорогой было навалено что-то, подозрительно похожее на кучи трупов. Подойдя ближе, мы увидели, что это - действительно, кучи расстрелянных наших собратьев, 500-600 трупов, а, может быть, и больше - когда трупов много и лежат они многослойно друг на друге, очень трудно на глаз определить более или менее точно их количество. По расположению трупов можно было предположить, что этап таких же, как мы, пленных свели с дороги, якобы на привал, и тут сразу порезали из автоматов. Трупы лежали длинной кучей вдоль дороги, многие в сидячем положении, почти не было видно пытавшихся бежать в лес – значит, все это совершилось очень быстро, сразу большой группой автоматчиков. Конвой такого сделать не мог, из наших конвоиров лишь семеро были вооружены автоматами, остальные - винтовками. Скорее всего, тут этап догнала какая-то отступающая фронтовая часть, которая и отвела душу. Вполне возможно и другое, что ликвидация пленных была заранее спланирована, тогда, может быть, и нас ждала такая же участь, да палачи, не дождавшись нашего этапа, удрали. Кто знает? Расстрел произошел не далее, как за полтора-два часа до нашего подхода, трупы еще не закоченели, но живых или с признаками жизни среди них не было, так что раненных - а их при массовом расстреле не могло не быть, еще и добили.
Колонна наша остановилась, конвоиры все собрались метрах в двадцати впереди, начались переговоры. Большинство из нас склонялось к тому, что конвой отпускать больше, чем на двадцать метров нельзя, так как уже с расстояния в пятьдесят метров в случае, если дело дойдет до драки, они успеют перестрелять слишком много. Было решено идти в населенный пункт и найти там укрытие для всего этапа, некоторые стояли за то, чтобы уйти в сторону от дороги, в видневшийся справа хуторок, но там вряд ли можно было укрыть весь этап, поэтому туда цепочкой по снежной целине ушли человек сто пятьдесят.
В сложившееся обстановке трудно было быстро найти оптимальное решение. Сплошной линии фронта не было, полоса боевых действий отступающих немцев и наступающих наших имела глубину не менее 20-30 километров, так что даже встреча с нашими передовыми частями не гарантировала от последующей встречи с идущими сзади немцами. Ясно было одно - нельзя оставаться на дороге. Наш парламентер начал переговоры с начальником конвоя, тот сразу предложил нам полюбовно расстаться и идти, куда мы только не пожелаем. Мы же потребовали, чтобы конвой шел во главе колонны с интервалом в 20 метров до городка. Был ли это маленький городок или большой поселок - трудно сказать. У немцев городок от хутора отличается только количеством домов и жителей, а во всем остальном - полное сходство: одинаковые мощеные улицы, одинаковые одно- и двухэтажные дома, одинаковые квартиры и кухни. В квартирах и кухнях одинаковые облицованные белым кафелем грубы и плиты, одинаковые кухонные шкафы с машинкой для молки кофе на внутренней стороне левой дверки и машинкой для перца на правой, в спальнях - одинаковые широченные кровати с двумя перинами на каждой и так далее в том же духе.
Населенный пункт, в который мы вошли, был все же больше похож на городок. Неизвестно почему, но население его осталось дома. На первом же перекрестке дорогу нам преградили пять полицейских, рядом на углу, судя по вывеске, был полицейский участок. Создалась непростая ситуация, обе стороны были не прочь расстаться без потерь, но не верили одна другой, даже, наверное, боялись друг друга. Найдись среди нас кто-то отчаянный, он мог бы в этот момент устроить хорошую бойню в масштабе одного этапа с очень неравными потерями сторон. Однако в колонне все были бывшие солдаты, и каждый знал, что с расстояния в 30 метров винтовочная пуля пробивает от трех до пяти человек, стоящих друг за другом - в зависимости от их комплекции и одежды. Так что, успей конвойные и полицейский дать в нашу толпу только по три винтовочных выстрела и выпустить по одному рожку из автоматов, а на это надо всего 5-6 секунд, убитых и раненых в нашей колонне было бы не менее двухсот, двухсот пятидесяти человек. Ну и, конечно же, перед глазами еще стояли эти кучи расстрелянных у ельника. А до освобождения оставалось всего несколько часов, менять жизни двухсот или более прошедших все «прелести» плена ребят на этих сорок, в основном, нестроевых немцев и пятерых, одетых под желтых попугаев, полицейских и не хотелось, и не имело смысла.
Через несколько дней многие тысячи освобожденных пленных, пройдя 22-й сборно-пересыльный пункт 48-й армии, пошли в штурмбаты. Большинство из них погибли там же, в Восточной Пруссии, но погибли уже не без пользы, а в основном при штурме и взятии населенных пунктов, многие из которых представляли собой маленькие крепостишки, сидели в подвалах этих крепостишек фрицы с панцерфаустами и щелкали наши танки, как семечки. Штурмбаты оказались надежным тактическим средством для взятия таких обороняемых населенных пунктов - я даже считаю, что заградотряды при штурмбатах, укомплектованных освобожденными пленными, были излишней и ненужной роскошью.
Одним словом, конвойные вместе с полицейскими начали отходить по улице, держа нас на прицеле, а дойдя до перекрестка, метрах в ста пятидесяти от нас завернули за угол. Последним бежал полицейский, уже добежав до угла, он повернулся в нашу сторону и трижды выстрелил из пистолета, но ни в кого не попал - собачья выходка какая-то, гавкнул на прощание.
И только тут, наконец, объявился среди нас человек, который вспомнил, как должны себя вести оставшиеся без командиров солдаты, взобрался на прихваченную кем-то в дороге детскую тележку и уверенно, так, чтобы услышали все, прокричал: «Ребята, слушай мою команду!» Когда есть командир, простая толпа становится организованной массой, так получилось и у нас. Осмотрели полицейский участок и забрали там три оставленные винтовки с патронами, разузнали, что в полукилометре расположено имение местного помещика, выставили вооруженный одной винтовкой скрытый пост для наблюдения за дорогой, в нем оставили двух связных. Потом строем пошли к имению и тут (как все меняется с переменой обстановки) хозяин встретил нас, как дорогих гостей и сразу же спросил, что нам приготовить на ужин. У него была явно замедленная реакция на изменение жизненных обстоятельств - он все еще чувствовал себя хозяином, но мы-то уже не чувствовали себя не только пленными рабами, но и гостями тоже. Поэтому, несмотря на его «доброжелательность», мы выставили вокруг всего имения посты, чтобы исключить возможность побега хозяев и их слуг, назначили подмены часовых до утра, потом тщательно осмотрели господский дом, хозяев и их служащих, нашли и реквизировали два пистолета и три охотничьих ружья с патронами и вооружили часть постов. У хозяина отобрали часы и отдали их назначенному караульному начальнику. Потом продовольственная команда занялась приготовлением пищи и кормлением всех, теперь уже бывших, военнопленных. После еды расположились на ночлег в стодоле, а хозяев, всех дворовых, служащих и работников оставили под охраной в господском доме.
Часа в два ночи со стороны шоссейной дороги послышались звуки моторов. Нервы были напряжены, поэтому почти никто не спал, и многие высыпали из стодола на звуки этих моторов. Звуки сперва заглохли где-то в районе расположения нашего наблюдательного поста, а после небольшой паузы двинулись дальше на север. Через пять минут прибежал наш связной и сообщил, что по шоссе прошла моторазведка во главе с капитаном. Разведчики видели расстрелянный этап, и их удивило существование нашего, освободившегося от конвоя, самостоятельного и не уничтоженного этапа. Капитан посоветовал до утра на дорогу не выходить, а утром организованным порядком двигаться назад в Гогенштайн, где в бывшем шталаге-1Б был развернут 22-й сборно-пересыльный пункт.
Утром по шоссе пошли наши передовые части, а мы, сперва общей колонной, а потом разбившись на небольшие группы - только бы побыстрее, двинулись назад. Федя Малюткин сразу же попал в часть - сел за руль трофейной машины и только помахал нам ручкой. И другие шоферы пошли прямо в части, минуя сборно-пересыльный пункт и полевые военкоматы. Остальная братия, кто как мог, направились в сторону Гогенштайна. Этот день двадцатого января сорок пятого года стал первым днем, когда нас уже никто никуда не гнал, не загонял, не выгонял, стал первым днем свободы, а для меня, как я считаю - вторым днем моего рождения. Я, Павлик Рыхнов и еще двое ребят из нашей команды, взяли по дороге маленькую полудетскую тележку, наполнили ее харчами, впрягли тут же взятую лошадку, сверху на тележку уселись трое моих друзей, я сел на прицепленные сзади детские саночки и рванули с ветерком. Навстречу шли наши войска, с гулом летели по дороге колонны студебеккеров с боеприпасами и всем необходимым фронту. Сдвинутые с дороги, по ее обеим сторонам стояли и валялись захваченные волной наступления вагены, повозки, лошади, мешки, ящики со снедью, посуда, банки с консервированной гусятиной и утятиной, окорока, куски копченого сала. По обе стороны дороги, прямо на снегу, был растянувшийся на многие километры бесплатный гастроном и универмаг. В городах и городках кое-где догорали немногочисленные пожары, немцы с дорог уже перебрались под крыши населенных пунктов. Улицы дворы, дома, крыши были покрыты пухом из сотен вспоротых перин и подушек, и в воздухе висел этот пух.
Вся наша русская земля после отступающих немцев была сожжена ими и, казалось, неистребимый запах сгоревшего человеческого жилья витал над нею. Вся немецкая земля после прохождения нашего фронта в течение нескольких дней была запорошена пухом и, сквозь облака этого пуха, как бы виднелись сотни и тысячи разрушенных и сожженных городов, сел и деревень нашей многострадальной Родины. А ветер долго еще гонял по Восточной Пруссии гусиный пух, как наглядное свидетельство рассыпавшегося под ударами Красной Армии фашистского рейха и всего гитлеровского «нового порядка».
За полтора дня, что добирались мы до Гогенштайна, было много разных событий. Лошадку нашу мы загнали, на сороковом километре она упала и дальше мы уже шли пешком. Солдаты тыловых служб относились к нам, бывшим военнопленным похуже, чем фронтовики. Один раз какой-то пьяный вдрызг сержант едва не перестрелял группу из 25-30 человек, в составе которой были и мы с Павлом, требуя у нас часы. Часов ни у кого из нас не было, да и быть не могло, поскольку освобожденные русские военнопленные, не сговариваясь, совершенно не занимались трофеями и шли в тех одежках, в которых их застало освобождение - хотя кругом, в любом оставленном хозяевами доме, да и прямо на дорогах было полно добротной немецкой гражданской одежды.
Освобожденные французы, голландцы, поляки, англичане первым делом переоделись в гражданскую одежду, и лишь один раз я встретил группу из 20-25 человек, говорившую на непонятном языке, переодетую, как и иностранные бывшие военнопленные, но - оказалось, что это наши грузины, а их все встречные пропускали без задержек, как иностранцев. Велико у нас уважение к иностранцам.
И вот, наконец, Гогенштайн, шталаг 1Б, в котором разместился 22-й сборно-пересыльный пункт. Здесь, в течение недели, ежедневно из освобожденных военнопленных комплектовались штурмбаты и уходили на фронт. Здесь я снова стал солдатом родной Красной Армии. Впереди были фронт, бои, Эльбинг, Браунсберг, Хайлигенбайль, впереди была неповторимая ночь с восьмого на девятое мая, невиданный до того фейерверк из всех видов оружия вдоль всего девяностокилометрового берега залива Фришес Хафф. Впереди был мир, было возвращение домой и ночь абсолютного, всепоглощающего и неповторимого Счастья возвращения.
***
1 «Прямо шагом марш!» (нем.)
2 Имеется в виду г. Остероде в Восточной Пруссии (совр. г. Острода в Польше).
3 Сельскохозяйственная постройка, сарай.
4 Большое русское наступление в Восточной Пруссии (нем.)