Содержание           Следующая глава

Глава 9. РЕВИР ВИННИЦКОГО ЛАГЕРЯ

В полдень въехали в Винницу и – прямо к лагерю¹. Я еще не знал, что на этом кончился мой предпоследний, но, безусловно, самый трудный этап, в котором жизнь моя не один раз висела на тоненькой-тоненькой ниточке.

Разгрузившись, мы миновали служебный блок, и погнали нас прямехонько в вошебойку и баню. В предбаннике мы разделись, нацепили на крючья передвижной вешалки свои «клямоттен»² и попали в руки «баденкомандо». Сперва нас со страшной скоростью остригли под машинку, выдрав при этом половину волос. У входа в большую душевую стояли два лагерных придурка, у каждого в руках на метровых держаках по здоровенному квачу, а на полу – ведра с какой-то белой сметанообразной жидкостью. По команде мы входили в дверь, держа «руки за голову», придурки макали свои квачи в ведра, а затем тыкали ими каждому входящему сперва небрежно под мышки, а затем более тщательно в пах и его окрестности. Это было не очень-то приятно, «сметана» была едкая и, попав на мои герпесные раны, жгла нещадно. После этой процедуры – бегом под душ! Знали бы вы, какой это ужас, попасть под горячий душ после двух месяцев лагерей и этапов. Немытое, искусанное вшами, все в струпьях, расчесах и язвах тело, попав под горячие струи, вдруг начинает чесаться до такой степени, что даже невольный крик замирает от спазма в горле, хочется ногтями содрать с себя всю кожу. Слава богу, что такое состояние длится минуту-две, а потом! Потом наступает сперва облегчение, и, наконец, почти блаженство! Поблаженствовать, само собою, не дают. На пятерых выдали по кусочку мыла. Фрицы делали мыло специально для военнопленных: куски, размером со спичечную коробку, серо-желтого цвета; твердое, оно совершенно не давало пены, в нем содержался обыкновенный песок, но отмыть с тела грязь оно все-таки помогало. Среди нашего брата поговаривали, что мыло это варили из трупов лагерных доходяг. Выход из душевой в другую сторону; там уже стояли вешалки с нашим барахлом.

В немецких вошебойках, в отличие от наших, использовавших сухой водяной пар, применялся какой-то отравляющий газ³. В наших вошебойках нельзя было обрабатывать кожаные вещи, кожа коробилась и становилась ломкой. Немецкий метод не портил кожаных вещей, так что моя овчина не пострадала, зато любые продукты, попавшие в немецкую вошебойку, становились смертельно опасными.

После бани нас отвели в барак. Винницкий лагерь был большой, стационарно оборудованный. Большинство узников использовались на работах за пределами лагеря. Бараки были большие, с трехэтажными нарами. Нашу группу доходяг загнали в практически пустой барак. Я сразу же забрался на третий этаж в расчете, на то, что там будет спокойнее. Решение мое оказалось неудачным из-за моего колита. Пришлось переселяться на первый этаж. К вечеру вернулись в барак рабочие команды, и я оказался один среди незнакомых и, как мне показалось, недружелюбно настроенных ко вновь прибывшим доходягам людей.

В этот день нас, привезенных на машине, забыли покормить. В бараке было холодно и очень неуютно. Знобило, мучили боли в животе, ночью почти не спал, иногда ненадолго проваливался в какое-то забытье. В один из таких провалов у меня «свистнули» котелок. Утром, по совету местных жителей я, как и другие больные доходяги, не вышел на построение. После ухода рабочих команд, всех, оказавшихся больными, повели в ревир.

Я не случайно часто и подробно пишу о проявлениях, симптомах и последствиях желудочно-кишечных заболеваний. Все дело в том, что при той кормежке, которую получали пленные в лагерях и этапах, большинство лагерников страдали от этого недуга и именно он, этот недуг, превращал людей в доходяг, а доходяг – в трупы. Постоянные кишечные расстройства отнимали последние силы, люди слабели и, через ревиры, отправлялись в карьеры, овраги, противотанковые рвы и другие общие могилы, а в этапах отставали, падали и гибли столь же интенсивно, как и в лагерях. Я уверен, что именно голод и кишечные заболевания отправили на тот свет большую часть из трех с половиной миллионов погибших в немецком плену советских военнопленных

В ревир, который находился в служебном блоке на первом этаже трехэтажного здания, я попал часов в 10–11. На втором этаже этого здания была кухня и столовая охраны лагеря, состоявшей в основном из власовцов, а на третьем – жилая казарма тех же самых власовцев, только вход в ревир был с одного торца здания, а на кухню и в казарму – с другого, за двойным забором. Немцы были только в лагерном начальстве. Врач ревира, а все врачи и санитары во всех ревирах всех лагерей были из числа военнопленных, только взглянул на меня раздетого и, ничего не спрашивая, сразу определил: «К нам!»

Когда санитар ввел меня в общий зал ревира, вдруг, вывернулся мужичонка в обычной военнопленной одежке с крупными черными буквами KGF⁴ на спине и SU⁵ на брюках.

– Откуда будешь, земляк?

– Из Майкопа.

– Ва, да ты и точно земляк. Я-то из Кошехабля!

Здорово, это действительно был земляк, настоящий адыг из аула, невдалеке от которого до войны были отличнейшие фазаньи места. Там, в зарослях облепихи на берегах Лабы, в той прежней довоенной жизни, с нашим Чарли-великолепным, знаменитым на весь город желто-пегим пойнтером, охотились мы с отцом на фазанов. Черт побери, а может, ее и не было вовсе, этой довоенной жизни? Может, она просто приснилась?

Познакомились мы с Мишкой и сразу стали друзьями. Я уже упоминал, что подавляющее большинство пленных неславянских национальностей в плену брали себе русские имена. В то время я не задумывался, зачем и почему они это делают. А ведь все было предельно просто: все они, кто не поддался на посулы немцев и не пошел к ним на службу, принимали русские имена, подчеркивая этим, что они с нами, русскими, до конца не только до очень возможной смерти от голода и его последствий, сыпняка, туберкулеза, собак, пуль и прикладов в этапах и лагерях, но и до Победы, если до нее, вопреки логике, все же удастся дожить.

Мне невероятно повезло, что я встретился с Мишкой. Во-первых, он меня уложил рядом с собой, накормил отличным супом и сказал, что вылечит меня за неделю. Условия в ревире этого лагеря не шли ни в какое сравнение со вшивым и сверхгрязным ревиром Вознесенского лагеря. В одной большой комнате стояли впритык двухэтажные, сбитые из досок койки, так что каждому больному было отдельное гнездо, в котором лежал плетеный из бумажных нитей матрац, набитый стружкой, и каждому больному полагалось байковое одеяло, старое затертое, грязное, но одеяло.

И все же главные лечебные факторы мне создали не врач ревира и не санитары, ибо кормежка в ревире была та же, что и в общем лагере. А вот у Мишки на кухне охраны тоже отыскался земляк, который ежедневно давал Мишке котелок супа из котла власовцов, а Мишка совершенно добровольно по-братски делился со мной. Благодаря этой нормальной человеческой еде за неделю утихомирился мой энтероколит. От лагерной пищи, кроме хлеба, я в эти дни отказался полностью. Мишка же организовал мне котелок, старенький, железный, ржавый, но вполне еще пригодный. Достал мне Мишка и ботинки взамен моих уже изорвавшихся галош. В том, где Мишка доставал эти вещи не было секрета – в ревире ежедневно умирали доходяги, наследниками их вещей становились санитары и те, кто побойчее и поздоровее из доходяг. Все мало-мальски стоящие вещи можно было обменять у пленных из рабочих команд на хлеб, сало и чеснок. Чеснок в лагерях считался лучшим лекарством, чуть ли не от всех болезней.

Так прошли десять дней, между ними незаметно наступил новый 1944 год. Числа 11–12 января лагерь забурлил, прошел слух, что Красная Армия уже чуть ли не окружила и не отрезала Винницу. В лагере с большой поспешностью комплектовались этапы и один за другим покидали лагерь. К вечеру 12 января весь лагерь ушел, ушла и большая часть охраны лагеря, остался один ревир. Больные почему-то вполголоса обсуждали возможность близкого освобождения. Интересно, все отлично знали, что немцы добровольно при отступлении пленных не оставляют, и как правило, успевают угнать, а если не успевают угнать, то уничтожают. И, тем не менее, каждый раз в подобной ситуации обреченные надеются на то, что немцы уйдут, а нетранспортабельных больных бросят. И каждый раз – горькое разочарование. Тринадцатого явился какой-то чин и велел врачу разделить всех больных на ходячих, еле ходячих и не ходячих совсем и готовиться к погрузке в вагоны для эвакуации⁶.

Так мы с Мишкой разделились, он попал в ходячие, а я – в еле ходячие. Через час после этого прибежал Мишка, принёс мешочек с примерно тремя килограммами горохового концентрата и дал его мне безо всяких инструкций. Ходячих увели раньше всех, потом подняли на ноги еле-ходячих, и потянулись мы через весь лагерь по центральной авеню. Неходячие остались в ревире и судьба их никому из нас, ушедших, как всегда, осталась неизвестной, но не думаю, чтобы кто-нибудь из них остался в живых и смог впоследствии рассказать о том, что с ними сделали фрицы.

На железнодорожной ветке за лагерем стояло три товарных вагона, два с закрытыми дверьми и уже заполненных ходячими, а один открытый ждал нас, еле ходячих. Трудно было влезать в стоящий на невысокой насыпи вагон, в особенности тем, у кого не хватало руки или ноги, но фрицы были тут как тут – с их умелой помощью мы бы и на крышу влезли.

Разместились на полу, впритык друг к другу, головами к стенкам, ногами в середину вагона, втащили параши – два здоровых молочных бидона, захлопнули дверь, закрыли ее снаружи, и началось ожидание неизвестно чего. Справа от меня лежал молодой парень-сибиряк. Звали его Павлом, судьба сделала нас напарниками.

Простояли мы часа два-три, потом подцепил наши вагоны паровоз, и поехали мы вперед – на запад. Много позже, из мемуарной литературы и разговоров со свидетелями тех событий, удалось выяснить, что фрицы действительно вывезли нас из почти уже окруженной Винницы – одного дня не хватило до освобождения или до уничтожения.

Сколько дней мы ехали до пункта назначения, я не помню, а точнее не знаю, потому что и тогда в вагоне никто не смог бы с уверенностью назвать эту цифру – дней семь, а, может быть, и все десять. За это время было много остановок, подолгу стояли на каких-то станциях. Два раза дверь отворяли, и какие-то русские, может быть, из «ходячих» вагонов, давали нам снизу бидон с водой, затем с помощью наших вагонных доходяг освобождали параши.

Мы с Павлом ели три раза в день по ложке мишкиного горохового концентрата и запивали его водой. Что-то жевали и некоторые другие доходяги, но были такие, которым жевать было нечего, и их было большинство. В смысле кормежки, путешествие пленных по железной дороге намного хуже, чем в пешем этапе: сколько бы дней ни ехали, кормежки, как правило, никакой – вода и то не каждый день бывает. К конечному пункту всегда какая-то часть доходяг доезжает уже мертвецами или в состоянии, близком к смерти. Вот так бывало: едешь себе, не зная куда и зачем, а когда приедешь – рядом с тобой мертвец на стыках покачивается. А у тебя никаких эмоций: не обращаешь на это внимания.

Содержание           Следующая глава