Даже потеря материнского нательного крестика не была так ему горька, как «исчезновение блокнота, в который я огрызком карандаша заносил короткие заметки о своих мытарствах с самого дня ухода из дома. Иногда я просматривал свои записи, поэтому, думаю, я так хорошо помню то время». Выходец из интеллигентской врачебной семьи, Апель испытывал почти физиологическую потребность фиксировать происходящее – вести дневник
К реконструкции тех событий, что попали или могли попасть в его заветный блокнот, Апель приступил в 1987–1988 гг. Публикуемые здесь воспоминания, которыми и завершился этот труд, отличаются литературной отделанностью и явной художественностью. Он стремится поставить свой личный узкий опыт в широкий контекст войны, отсюда – отсылки к воспоминаниям Конева и общие (впрочем, сегодня уже устаревшие) рассуждения в предисловии.
В своих записках он сохранил для нас драгоценные детали войны и плена. Ну откуда еще узнать о старинном солдатском способе спать не замерзая – «кружком»? «Солдат подстилает шинель с расстегнутым хлястиком, ложится на правый бок, укрывается той частью шинели, на которой воротник и сгибает ноги в тазобедренном суставе градусов на 30. Следующий солдат ложится ниже, спиной к ляжкам предыдущего. И так далее, пока из 10–12 солдат не образуется круг, в котором каждый своими ляжками и ногами греет спину лежащему ниже. Это неплохой способ, ведь когда лежишь под открытым небом на ветру, больше всего мерзнет спина. В кругу же крайних нет, в этом все дело».
Бесценны и наблюдения (например, о звуковой палитре различного стрелкового оружия), и размышления, например, о разной тяжести походного марша для командиров, несущих только полевую сумку, планшетку и наган, и, скажем, пулеметчиками-станкачам. Или об отношении к смерти товарища в бою: «Я отношусь с некоторым недоверием к описаниям тяжелых переживаний солдат в бою при гибели друга или хорошего товарища. <…> В такой обстановке, когда среди твоих товарищей убитых уже намного больше, чем живых, каждая новая гибель осознается, но до сердца не доходит. Остается понимание того, что чем меньше нас осталось, тем меньше шансов удержаться».
Или о потребности в формирования «колхозов» – своего рода оптимальных групп взаимовыручки в плену: «Очень скоро я понял, что в одиночку в лагерно-этапном плену долго не продержаться, не прожить. Нужно объединяться в небольшие группки помогающих друг другу людей. Опытные пленные называли эти группки колхозами. Самый удобный колхоз – три человека. Два – маловато, потому что одному тащить обессилевшего товарища очень трудно, а подчас и невозможно, вчетвером такая проблема решается проще всего, но такая группа уже менее мобильна, кроме того, может возникнуть четыре разных или по два одинаковых мнения, трудно приводимых к одному знаменателю…»
Не жалует Апель коллаборантов, особенно перебежчиков: «В лагере я узнал много нового. Так, в отдельном бараке жили перебежчики – это наши же военнопленные, но запасшиеся немецкой листовкой – пропуском в плен, то есть сдавшиеся сознательно и добровольно. Этим хлеб давали каждый день, кроме того, и хлеб и горячее питание они получали на кухне охраны лагеря. Из этой сволочи немцы формировали различные воинские подразделения и части, служившие им верой и правдой. <…> Перебежчики пользовались в лагере всеобщей ненавистью и презрением. Когда их строй проходил мимо нашего барака по пути на кухню охраны, каждый, вышедший из барака, считал свои долгом послать в их адрес весь свой запас матерщины. Криворожский лагерь был в моей эпопее единственным, где перебежчики содержались в одном блоке с остальными пленными. В других лагерях я эту братию не видел».
Не проходят мимо его внимания и немецкая лагерная особенность – мышление – для удобства построения и учета – пятерками. Сообщает он и об обменном курсе денег в лагере: за одну рейхсмарку давали 10 марок «кригсгефангенгельд» – лагерных денег, имевших хождение в лагерном ларьке.
Апель задумывается даже над типологией лагерей: «Не следует мешать все эти лагеря в одну кучу. Они очень и очень разные. Каждый из них имел свое назначение, свой режим, свою систему обращения с заключенными, свою "славу" среди узников». В то же время он совершенно правильно воспринимал и все опасности вдруг вспыхивающей немецкой «заботы»: «В это время среди тех, кто остался, разнесся слух, что всех неходячих увезут в лагерь – санаторий города Люблин. И многие этому слуху верили. Доходяги в такие и подобные им слухи охотно верили, и тем горше бывали потом неизбежные разочарования. Я не верил. У меня уже был достаточный опыт. От немцев я ожидал чего угодно, но только не человеческого отношения к лагерным доходягам. Мы в то время не знали еще, что в Люблине находится центральный лагерь Майданек, и работающие там круглосуточно, как мартены, печи крематория, только нас, доходяг, и ждали...»
Особенностью стиля Апеля является исключительная и вместе с тем какая-то натуральная физиологичность. Целые страницы посвящены у него функционированию в плену желудка, а также общению со вшами, гнидами и клопами! Современному читателю это трудно понять, но для доведенных голодом и антисанитарией до нечеловеческого состояния лагерных «доходяг» все это становилось едва ли не главной проблемой.
И тут самое время вспомнить, как называется публикуемый мемуар. Не хлебнувший самого страшного, что только было в истории плена – страшной зимы 1941-го года, ни разу не столкнувшейся с эсэсовской охотой на евреев, Апель не нашел для него названия лучшего, чем «Доходяга». Потому что самым страшным для него на войне был плен, а самым страшным в плену – голод, когда «человек сначала переставал быть человеком, а потом уж подыхал, как нечеловек».
В этом смысле воспоминания Юрия Апеля – это еще и сокровенный рассказ о том, как в полубренном теле доходяги, уже и «не-человека» почти, выживал, как боролся со смертью и как выжил человек.
Павел ПОЛЯН