Вот и подошли к финалу мои воспоминания. Пока они писались, я снова мысленно прошел путь от Купянска до Победы и, право же, в некоторые моменты от воспоминаний мне становилось не по себе.
Мог ли я избежать плена? Конечно, мог, как могли его избежать подавляющее большинство туда попавших, включая героя Советского Союза генерала Карбышева. Для этого не надо было даже стреляться из взятого на время у кого-то из офицеров пистолета или разуваться, чтобы застрелиться из винтовки. Просто надо было, как только пришел в себя, первому подошедшему фрицу заехать по физиономии, нет сил - укусить его, либо, на худой конец, плюнуть ему в морду. И - конец всему, гарантия, что плена не было бы, а был бы сразу рай, фрицу-то прихлопнуть безоружного пленного проще, чем поймать назойливую муху или поковырять в зубах зубочисткой.
Почему же тогда, за очень редкими исключениями, попавшие в плен солдаты не стрелялись сами и не делали ничего, чтоб их тут же пристрелили немцы? Да потому же, почему подписывали сфабрикованные насквозь ложные самообвинения сотни, тысячи, десятки тысяч ''врагов народа", попавших под сталинскую мельницу истребления, а ведь среди них были большие, сильные люди, которых и сегодня никто не заподозрит ни в трусости, ни в слабодушии, ни в отсутствии мужества.
В обоих случаях, и человек, прошедший ежовско-бериевскую систему следствия, и человек, вдруг ставший или пришедший в себя уже пленным, оказывался сломленным и физически и, что еще страшнее, духовно. Это шоковое состояние ужасно, у многих оно так и не проходило до самой гибели. Те, кому удалось выйти из этого состояния, потом снова боролись, сопротивлялись и даже выживали там, где выжить было почти невозможно. Так же и репрессированные, подписавшие свои признания-приговоры, выйдя из этого шокового состояния, на суде отказывались от выбитых на следствии признаний.
Но нельзя отрицать и того, что сдавались в плен и по трусости и по слабодушию. Я уверен, что таких в плену было меньшинство, ведь все хорошо знали, что ждет солдата в плену. Но были еще и перебежчики, сволочи, которые запасались разбрасывавшимися немцами листовками - пропусками в плен, видел я и их. Большинство из них служили потом в РОА, УВВ, Хиви и пр., они не попали в число трех с половиной миллионов погибших в лагерях и этапах, не было их среди доходяг ни в концлагерях, ни в Майданеке, ни в Дулаге-319. Ужасы плена прошли мимо них.
В этой ситуации, пожалуй, самое скверное то, что практически, в большинстве случаев нет возможности определить, кто из выживших сдался сам, а кто был взят в плен. Даже наличие ранения или явные последствия контузии не дают исчерпывающего ответа на этот сакраментальный вопрос. Понимание этого, при полном сознании своей невиновности, все-таки всю жизнь давит на какой-то болевой центр. А с другой стороны, если ты твердо знаешь, что не виновен, чье-то недоверие, презрительное отношение и прямые обвинения режут душу и вызывают естественную глубокую обиду.
В наши дни многие бывшие в войну в высоких чинах офицеры всех, попавших в немецкий плен, считают как минимум - трусами, как максимум - изменниками безо всяких промежуточных оттенков. Так, наркомвоенмор адмирал Кузнецов в своих мемуарах неоднократно подчеркивал, что во всех случаях плен - это позор, что морская пехота всегда предпочитала смерть позору плена. Он не знал, видимо, что моряки в плену тоже водились, и не единицами, а тысячами. Сторонники точки зрения, что "всякий плен - позор", пытаются убедить всех, что каждый советский солдат в безнадежной ситуации неминуемого плена обязан был застрелиться. Что ж, адмирала Кузнецова понять можно - он за всю войну не бывал ближе 20-30 километров от боевых порядков пехоты.
Труднее понять армейских сторонников массовых самоубийств. Я считаю, что "позор плена", если он есть для всех, кто там побывал, должен в соответствии с чинами и званиями распространяться не только на солдат и офицеров, брошенных своими командующими на произвол врага, но и на тех, по чьей вине и неумению командовать фронтами, армиями, корпусами в сложных условиях, попадали в окружения, оставались раненными на полях сражений и, в конечном счете, оказывались в плену миллионы советских солдат и офицеров. Почему должны были застрелиться пять с половиной миллионов пленных, а не те, по чьей вине они попали в плен? Мне это непонятно!
Есть такая формула: «История нас рассудит». Нет, я хочу, чтоб нас рассудило сегодняшнее наше поколение, наши дети и внуки, пока хоть кто-нибудь из тех пяти с половиной миллионов еще жив.
Немцы уничтожили три с половиной миллиона советских военнопленных, но и оставшиеся в живых далеко не все дошли до победы. Все освобожденные в Восточной Пруссии, кроме тех, кто по состоянию здоровья уже совершенно не годился для армии, пошли в штурмбаты и, в основном, там и полегли, смывая «позор» плена кровью и удобряя своими телами бедные земли Восточной Пруссии и Померании.
То, что я, раненый и контуженый, все же выжил в плену, не перестает удивлять меня и сейчас, но это, как мне кажется, было просто продолжением того, что произошло до плена. Ведь из второго батальона двенадцатого стрелкового полка к моменту, когда я попал в плен, не считая ушедших к переправе раненых и нескольких «вовремя смывшихся», остался я один. Так что, если не обращать внимания на инвалидность, мне в войну здорово повезло. И вдвойне повезло, что я оказался в Восточной Пруссии. Там, после освобождения, будучи вновь солдатом Красной Армии, мне довелось участвовать в добивании разгромленного противника, испытать прекрасное чувство победителя, удовлетворенность справедливым отмщением. Я даже начал было думать, что ради этих трех победных месяцев, стоило пережить мои лагеря и этапы.
Спросите фронтовиков, что самое страшное на войне? И каждый вам ответит разное: один - многочасовая бомбежка пикировщиков в чистом поле, сопровождающаяся расстрелом из пулеметов, другой - попасть под накрытие при артподготовке, третий - идти в атаку в упор на пулеметы, четвертый - лобовая атака в воздушном бою, пятый - рукопашный бой и т.д. Самое страшное на войне всегда зависело, во-первых, от рода войск, в которых служил солдат, а, во-вторых, от тех переплетов, в которые доводилось ему попадать. Для меня самым страшным был голод в плену, когда человек сначала переставал быть человеком, а потом уж подыхал, как нечеловек.
И понятие о счастье у меня очень четкое. Как-то один очень заслуженный и, на самом деле, великолепнейший артист в беседе с Останкинской аудиторий сказал, что он достиг всего, к чему стремился. Он занят любимой работой и поэтому уже давно и устойчиво счастлив. Вот такое длительное, годами продолжающееся состояние эйфории я считаю результатом того, что человеку просто не довелось в жизни услышать настоящий, торжественный колокольный звон Счастья. Я испытал ни с чем не сравнимое, оглушающее, всеобъемлющее Счастье в течение одной ночи, когда в ноябре сорок пятого, вернувшись неожиданно для родных домой, целую ночь напролет рассказывал папе и маме о пройденном за три года пути. А потом с месяц еще ходил, как шальной, веря и не веря, что я, наконец, дома. И не я один так считаю, недаром ведь в песне того времени пелось:
Настежь открыта знакомая дверь,
Свалена набок ограда.
Я возвратился, я дома теперь,
Большего Счастья не надо! 1
Послевоенные поколения, в большинстве своем, к счастью не знают ни бомбежек, ни атак, ни рукопашных, ни таранов, ни плена. Но они никогда не испытают ни неповторимого, переполняющего душу чувства солдата-победителя, стоящего на земле поверженного противника, ни потрясающего Счастья возвращения!
Ю.А. Апель. 1985–1988, Днепропетровск.
***
1 Из песни «Я не вернуться не мог» (сл.. К Славина, муз. Ш. Аранова).
Содержание Послесловие А. Апеля