Савина Галина Александровна

старший научный сотрудник центра истории Академии наук,

документной информации и музейно-выставочной деятельности.

 

Опыт социальной истории в лицах: В.Л. Комаров - президент АН СССР

Меньше, чем через месяц после утверждения Конституции СССР (получившей название сталинской) АН СССР на своем Общем собрании выбирала второго по счету президента, деятельность которого пришлась на самый драматический период советской истории. Им стал Владимир Леонтьевич Комаров, который руководил Академией почти десять лет, начиная с репрессивного пика 1930-х годов и заканчивая победой страны в Великой Отечественной войне.

Конституция 1936 года впервые законодательно закрепила правовое положение ВКП(б) как руководящей и направляющей силы советского общества, ядра всех без исключения государственных и общественных организаций страны. С этого момента началась интенсивная перестройка всей системы органов власти и управления в соответствии с Основным Законом. Усиление централизаторских тенденций в области государственности происходило в атмосфере ужесточения диктата по отношению к населению.

Основное содержание официальной политики в сфере науки сводилось к утилитарному использованию ее достижений на практике. Культ постоянных нужд народного хозяйства ставил науку на очень скромное и подчиненное место в иерархии различных областей деятельности, а сложившаяся в годы советской власти и окончательно возмужавшая в 1937 году административно-командная система породила авторитарный стиль управления наукой, бюрократизм и казенщину в деятельности учреждений, огосударствление и заорганизованность самой сферы исследовательского творчества. Следствием этих изменений стал монополизм в науке, двойная мораль в поведении ряда (даже весьма крупных) ученых, приоритет солидной отчетности над реальными достижениями.

Незадолго до избрания Комарова президентом АН СССР, секретарь ЦК ВКП(б) и партийный глава Ленинграда А.А. Жданов, выступая на совещании заведующих отделами школ, науки и пропаганды 2 сентября 1935 года, остановился на проблемах партийного влияния в науке: "Это отрасль, в которой контроль партии наименьший и здесь зачастую коммунисты находятся на птичьих правах, они науку не контролируют и зачастую теряют свое лицо, - заявил он. - Возьмите Академию наук. Роль т. Волгина сводится к ходатаю по делам Академии наук и по всяким неприятным вопросам, вместо того, чтобы проводить партийную линию. Я думаю, что внедрение партийного контроля в деятельность наших научных учреждений вызовет сопротивление людей, которые будут считать, что не нужно такого вмешательства коммунистов в науку"¹.

Таким образом, курс на подчинение науки генеральной линии партии был обозначен: требовались нужные исполнители.

Кто же он, президент В.Л. Комаров? Почему выбор властей пал на этого немолодого и беспартийного человека, ботаника по специальности? И как получилось так, что кандидатура, согласованная и одобренная в верхах, получила почти единодушную поддержку (68 избирательных голосов против 2)² в самой Академии, уже не столь строптивой, как в 1929 году, но и не лишенной права выбора в рамках дозволенного?

Чтобы попытаться ответить на эти вопросы, нужно хотя бы коротко вспомнить основные вехи жизненного пути Комарова. Родился он 13 октября 1869 года в Петербурге в семье военного. Его отец, Леонтий Виссарионович, штабс-капитан Генерального штаба получил при штурме кокандской крепости Ура-тюбе серьезное ранение, от которого скончался, оставив, практически, без средств к существованию молодую вдову с полуторагодовалым сыном. Мать Комарова была вынуждена жить на очень скромную пенсию, полученную от Комитета помощи больным и раненым воинам при Красном Кресте до тех пор, пока вторично, в 1873 году, не вышла замуж за железнодорожного служащего. Когда Владимиру исполнилось 13 лет, мать скончалась, и он перебрался из семьи отчима на жительство к дяде и тетке Виссариону Виссарионовичу и Екатерине Григорьевне Комаровым, которые определили мальчика в 6-ю казенную гимназию Петербурга.

Еще в отрочестве Комаров увлекся ботаникой и начал самостоятельно изучать флору Новгородской губернии, где проводил летние месяцы в Боровичском уезде в имении своего деда по материнской линии. Это увлечение скоро переросло в профессиональный выбор, и в университет юноша пришел с четко определившимися научными интересами. Вопреки мнению финансировавших образование юноши родственников, не одобрявших его выбор и предрекавших ему смерть в нищете, будущий президент Академии наук был тверд в намерении посвятить себя именно ботанике. Поступив в 1890 году на физико-математический факультет Петербургского университета, он специализировался в избранной профессии и окончил университет в 1894 году с дипломом 1-й степени.

"На пороге университетской жизни я очень увлекался дарвинизмом, - писал впоследствии Комаров в одной из автобиографий, - и даже перевел весь том о происхождении видов. К сожалению, позднее, в минуту острой самокритики, я эту рукопись сжег и не могу теперь сравнить свой перевод с другими. В университете, в первые два года, я со всем увлечением отдался работе в кружках, где изучались труды К. Маркса, и обратился к изучению трудов Ф. Энгельса, который, поразив меня ясностью и последовательностью своего учения, совершенно затмил в моем сознании наших народников и даже Плеханова"³.

Увлечение марксизмом в студенческие годы привело Комарова в круг лиц, профессионально занимавшихся революционной деятельностью. "В начале 1905 г., - писал он, - познакомился с товарищем Е. Стасовой и она поручила мне организовать у себя явку для ЦК социал-демократической партии, который тогда состоял из большевиков"⁴. Но еще до установления этих, опасных для гражданина Российской империи связей, Комаров попал под негласный надзор полиции, которая в свою очередь передала выпускника университета под гласную опеку Судебной палаты, лишив его права свободного перемещения по стране. Из-за отсутствия Свидетельства о благонадежности остаться при университете (что было обычной вехой биографии молодого и подающего надежды ученого) было невозможно, и Комаров добился через Географическое общество разрешения на трехлетнюю экспедицию на Дальний Восток. Желающих ехать в столь отдаленный край было немного, а строительство Амурской железной дороги, к которому был прикомандирован молодой исследовать, уже тогда считалось важным государственным делом.

В 1895-1897 годах Комаров предпринял научное путешествие по Дальнему Востоку, Манчжурии и Корее, итогом которого явилась знаменитая трехтомная "Флора Маньчжурии". Это сочинение, переведенное на многие иностранные языки, по сей день считается классическим трудом по ботанике. За эту работу Императорская Академия наук удостоила автора в 1909 году премии им. К. Бэра, а Международная Академия ботанической географии во Франции присудила ему медаль с рельефными изображениями Турнефора и Линнея. Путешествие по Маньчжурии и Корее отметило и Русское Географическое общество, присудив Комарову в 1897 году одну из своих высших наград - золотую медаль им. Н.М. Пржевальского. Первый том Флоры Маньчжурии (СПб., 1909) послужил ученому материалом для диссертации на степень магистра ботаники, которую он защитил в Петербургском университете, получив возможность занять место приват-доцента.

В 1902 году Комаров вновь отправляется в экспедицию, на сей раз в Восточную Сибирь и Монголию. Там он изучил флору Саян, горы Мунку-Сардык и озера Косогол. В 1906 году объектами исследований стали Онежское, Чудское и другие озера. А в 1908-1909 Комаров предпринял две важных экспедиции на Камчатку с целью изучения ее флоры. Результатом стал классический труд "Путешествие по Камчатке в 1908-1909 годах" (1912), который оказался настоящим кладезем всесторонних сведений о полуострове.

В 1913 году Комаров по поручению Переселенческого управления провел подробное изучение Южно-Уссурийского края, что нашло отражение в цикле научных публикаций.

Исследовательская деятельности ученого не осталась незамеченной. 29 декабря 1914 года Императорская Академия наук по обстоятельному представлению с изложением научных заслуг, подписанному академиками И.П. Бородиным, А.С. Фаминцыным, В.В. Зеленским, И.П. Павловым и Н.В. Насоновым, избрала старшего консерватора Ботанического сада В.Л. Комарова в свои члены-корреспонденты по разряду биологических наук⁵. Однако, почетное избрание, так же как и защита в при Московском университете диссертации на степень доктора ботаники (1911), мало что добавили к официальному статусу ученого. Он продолжал занимать скромные должности приват-доцента в университете и старшего консерватора в Ботаническом саду, совмещая их с работой преподавателя на Высших женских естественнонаучных курсах.

Комаров любил кропотливую и трудоемкую работу: пополнять справочники, составлять сводки ботанических маршрутов русских экспедиций в Центральную Азию, работать с гербарием, заниматься определением и инсерацией растений. Он считал, что подобная прилежная и неброская деятельность расширяет кругозор ботаника-систематика, обогащает его конкретными знаниями, без которых нет теории.

Фундаментальная научная эрудиция будущего президента Академии наук была фактом общепризнанным в ученом мире. Много лет спустя, 12 октября 1944 года, на заседании Отделения языка и литературы АН СССР, известный специалист в области методологии и психологии творчества Т.И. Райнов отнес ученого В.Л. Комарова к числу людей ровного и сильного духовного горения, которым чужды резкие колебания, напряжения, как сильные взрывоподобные вспышки, так и полосы глубокого упадка и депрессии⁶. Райнов подчеркнул, что для ученых, подобных Комарову, характерно не равнодушие к общим вопросам, а то, как они занимаются общими вопросами, в каком направлении ставят и решают такие вопросы⁷.

К сожалению, сегодня мы не располагаем достаточными возможностями полноценно реконструировать психологический портрет Комарова в первые годы советской власти. Среди немногих сохранившихся личных писем будущего президента Академии наук обращает на себя внимание письмо к А.А. Рихтеру от 26 ноября 1918 года, с которым Комаров находился в близких дружеских отношениях со времени совместной работы в Петербургском университете. Приведем выдержки из этого письма: "О себе могу рассказать, что скриплю. Дела очень много, и не только поддержка старого на мне, но и попытки создать что-либо новое. Во-первых, пробую устроить лабораторию по морфологии растений при Саде, приспособив для части ее одну из оранжерей; двигается это черепашьим шагом, рабочих нет, материалы редкость. Когда устройство наладится, будет, пожалуй, еще хуже, т.к. сотрудников действительно дельных нет вовсе. Получил лекции в Университете временно, пока Гоби нездоров. [] Во всяком случае, курс-то надо создавать наново, да еще при отсутствии ассистентов. Вы пишите, что слышали, будто у нас лучше стало с продовольствием, но этот вопрос все ухудшается. С июня ежемесячный расход возрос в полтора раза и многое необходимое исчезло окончательно, больше только хлеба черного, но и его в обрез. Большинство лавок или закрыто, или пусто и отыскать что-либо нелегко, процесс недоедания в полном ходу, а необходимость зарабатывать большие суммы изводит, чрезвычайно, отвлекая от более нужного морального дела. [] Единственная отрада нашей жизни, это то, что баре в Москве, а у нас провинция и относительное затишье"⁸.

Картину жизни в Петрограде завершила супруга Комарова, сделав свои дополнения к письму. Обрисовав бытовые трудности, она добавила: "Относительно В.Л. очень беспокоюсь, работает с утра до вечера каким-то запоем и минутки не дает себе отдыха. Такой работой он себя изводит вот уже пятый год. Что будет дальше, не знаю"⁹.

Осенью 1920 года Российская Академия наук объявила конкурс на замещение вакантного места академика по кафедре ботаники. По поручению РАН академик И.П. Бородин провел опрос среди ботаников о желательном кандидате. По результатам плебисцита прошла кандидатура В.Л. Комарова, только за два года до выборов ставшего профессором Петербургского университета. Результат опроса, конечно, не был случайным. Рекомендуя Комарова Общему собранию РАН, академики И.П. Бородин, Н.В. Насонов и И.П. Павлов представили требуемую Уставом Записку об ученых трудах кандидата, в которой не поскупились на эпитеты превосходной степени, утверждая, что их кандидат может считаться одним из деятельнейших, талантливейших и широко образованнейших в естественноисторическом отношении ботаников наших в области систематики и географии растений вообще и, бесспорно, является первым авторитетом по флоре Азии¹⁰. Академия, таким образом, приобретала нового одаренного и энергичного действительного члена.

Все хрестоматийные биографии Комарова единодушно утверждают, что его научные заслуги получили всенародное признание только после революции и после выборов его действительным членом Академии. Так ли это? Обратимся к одной из автобиографий ученого, где есть такие слова: "Первые годы были тяжелы, так как я явно не подходил общему тону Академии и все мои небольшие выступления кончались провалом. Только в 1926 году, когда понадобились новые силы, мне предложили быть председателем Якутского комитета, а осенью того же года командировку в Японию на международный Тихоокеанский конгресс"¹¹.

Попробуем разобраться в академической деятельности Комарова в 1921-1926 годах и понять смысл столь строгой самооценки своей чужеродности в стенах Академии наук.

Протоколы заседаний РАН сохранили интересный факт: 14 сентября 1921 года Комаров выступил на Отделении физико-математических наук с предложением о создании в системе академических учреждений самостоятельного Института генетики¹². Через две недели, 28 сентября, другой протокол заседания Отделения запечатлел: "Согласно предложению академика В.Л. Комарова положено образовать Постоянную комиссию по экспериментальной биологии и генетике. В ее состав положено включить академиков И.П. Бородина, Н.В. Насонова, И.П. Павлова, В.И. Палладина, А.Н. Северцова, В.М. Шимкевича, В.Л. Комарова и профессоров Ю.А. Филипченко и Н.И. Вавилова, о чем их и известить"¹³. Совмещение в названии Постоянной комиссии экспериментальной биологии и генетики свидетельствует о том, что по предложению Комарова Академия предполагала объединить направления деятельности московских и петроградских генетиков, группировавшихся вокруг Н.К. Кольцова в созданном им Институте экспериментальной биологии в Москве и вокруг Ю.А. Филипченко в Петроградском университете. Институт генетики АН СССР был создан, как известно, только в 30-е годы, Постоянная комиссия по экспериментальной биологии и генетике не оставила документальных следов своего существования, но дата создания петроградского генетического центра Бюро по евгенике (позже переименованного в Бюро по генетике), существовавшего при КЕПС, совпадает с академическими инициативами Комарова. Его идея нашла иное организационное воплощение, но высказанная в 1921 году, она свидетельствовала о незаурядной интуиции в понимании перспектив развития биологии. Вполне вероятно, что молодые генетики обошли в вопросе формирования генетического центра в Петрограде маститых ученых Академии наук, которым новая область биологии по возрасту и по их научной специализации могла показаться слишком экзотической и слишком экстравагантной.

Следующий эпизод недопонимания коллег относится к тому же времени. По инициативе Русского Ботанического общества, причисленного к Академии, в Петрограде был созван I-й Всероссийский съезд русских ботаников. Комаров выступал на нем четыре раза с сообщениями и докладами на темы: "Меридиональная зональность организмов", "Русские названия растений", "Вегетативное размножение, апомиксия и теория видообразования" и "Смысл эволюции"¹⁴. Если первые два выступления носили более фактологический характер, то последние имели прямое отношение к основным проблемам эволюции организмов и могут быть названы концептуальными. Конечно, никакого провала в обычном понимании не произошло, да и не могло быть в выступлениях ученого, привыкшего работать тщательно, взвешивать слова и обдумывать идеи. Однако, по свидетельству одного из участников съезда, геоботаника Е.М. Лавренко (впоследствии академика), наиболее глубокий по содержанию доклад Комарова "Смысл эволюции" не вызвал большого интереса у слушателей, вероятно, потому, что этот доклад В.Л., в котором он развил энергетическую трактовку эволюционного процесса в органическом мире, в известной мере предварял развитие ряда концепций в области биологии второй половины 20-х годов и последующих десятилетий¹⁵.

Скорее всего, неприятное чувство, возникшее от отсутствия живой реакции зала, оставило досадное ощущение неудовлетворенности и послужило причиной того, что к идеям, изложенным в докладе "Смысл эволюции", Комаров в должном объеме больше не возвращался, а оставшиеся 30 строк его автореферата легкий абрис одной из наиболее оригинальных и глубоких идей ученого, выходивших за рамки того творческого портрета, который впоследствии нарисовал Райнов. То, что эта тема осталась в стороне от дальнейших исследовательских интересов Комарова, представляется сегодня научной потерей, так как трактовка процесса эволюции, предложенная в его докладе, была в известном смысле близка учению В.И. Вернадского о живом веществе и биосфере и современной концепции об экосистемах и биогеоценозах, развитой в трудах В.Н. Сукачева.

В феврале 1922 года Комаров выступил на заседании Отделения физико-математических наук с просьбой о заграничной командировке, которую он мотивировал необходимостью поработать с гербариями в Берлине, Париже и Лондоне на заключительном этапе обработки материалов по флоре Центральной Азии и западной границы Китая. И хотя Отделение поддержало его ходатайство, а Комиссия по заграничным командировкам РАН постановила на заседании 8 апреля 1922 г. предоставить командировку¹⁶, поездка не состоялась. Причина крылась в более чем скромных финансовых возможностях Академии и в новой политике властей, подвергавших сомнению практическую пользу от международных научных связей.

Не сложились отношения Комарова с Академией наук и в области печатания законченных исследований. Два историко-научные работы ученого "Жизнь и труды Карла Линнея" (1923) и "Ламарк" (1925). были опубликованы не академическим издательством, а государственным. В архивных материалах Комарова сохранились рецензии Б. Андреева на обе рукописи и Б.М. Завадовского на "Ламарка", которые, вероятно, не позволили академику воспользоваться услугами ведомственного издательства. В рецензии Андреева на первую рукопись говорилось: "В настоящем своем виде книга не совсем выполняет поставленную перед биографической серией задачу дать одновременно с жизнеописанием и ясное представление об истории науки. Среднеподготовленный читатель из книги очень мало узнает о состоянии науки ко времени Линнея, а также и недостаточно полно усвоит значение трудов Линнея для дальнейшего развития науки"¹⁷. Так же категоричен в оценках был и Завадовский, отмечавший чрезмерное увлечение автора ламаркизмом: "Особенно малоудачным, по сравнению с общим тоном очерка, - писал рецензент, - представляются мне заключительные абзацы рукописи. Здесь автор, вместо точной и строгой формулировки значения Ламарка для развития биологии, дает в недостаточно строго сформулированных выражениях панегирик Ламарку, причем чуть ли не вступает в противоречие с самим собою: ранее он сам отмечал, что нет вполне достоверных факторов наследования благоприобретенных признаков, не допускающих иного толкования, здесь же немотивированно для читателя автор именно в этом пункте вслед за П. Лесгафтом видит главную заслугу Ламарка, - и это, естественно, вызывает у читателя недоумение и ряд вопросов"¹⁸.

Следует напомнить, что за синтез ламаркизма и дарвинизма ратовали в 20-е годах многие крупные биологи-эволюционисты. Комарову потребовалось время для того, чтобы продвинуться от ламаркизма, истолкованного с позиций материализма, к дарвинизму с признанием элементов генетики. Этот путь не был прямым: ученый то приближался к пониманию генной теории наследственности, то удалялся от него. Но не следует, однако, забывать, что в первой четверти века только что зародившаяся генетика не могла еще предложить ботаникам-систематикам бесспорных выгод в их работе, скорее, наоборот, во многих частных вопросах она ставила в тупик и вызывала разочарование. Элементы неоламаркизма появлялись в научных работах Комарова с неизменным постоянством и в последующие годы. Утверждение бесспорных сегодня истин происходило в борьбе и сомнениях.

Из личных писем Комарова своей ассистентке (впоследствии второй жене) Н.В. Комаровой (урожд. Старк) становится очевидным, что в середине 20-х годов он прохладно или вполне равнодушно относился к власти, славе и возможностям служебной карьеры. В июле 1925 года, находясь в Москве в связи с докладом на первом торжественном заседании Совета Института прикладной ботаники и новых культур, Комаров писал в Ленинград: "Утомила меня Москва; два больших заседания это хорошо, два посещения московских ботаников еще лучше, но бегать по канцеляриям и пр. это ужасно треплет нервы и утомляет. Если бы можно было только работать научно, как хорошо было бы"¹⁹. В августе 1925 года еще одно письмо из Москвы с ироническим отношением к атрибутам признания: "Знаешь ли, друг мой дорогой, чего я удостоился? Ходит ко мне художник и рисует с меня портрет. Он готовит целую выставку портретов к юбилею Академии наук, ну, и меня туда же. Только это скучно"²⁰. По настоящему заинтересованную и живую реакцию в переписке со знакомыми и коллегами можно обнаружить у Комарова только в связи с научными проблемами, а не с карьерными поворотами судьбы.

Период великого перелома, поставивший жирную точку полусвободе в стенах АН СССР, отражен в автобиографии будущего президента следующим образом: "В 1929 г. я был избран секретарем Первого отделения, а это повлекло за собой летом того же года замещение должности непременного секретаря, уехавшего в заграничную командировку. Последнее же имело своим последствием участие мое в Комиссии Фигатнера, из чего проистекало для меня одновременное замещение должностей непременного секретаря, вице-президента и секретаря Первого отделения"²¹.

Попробуем выяснить или хотя бы предположить позицию Комарова в экстраординарном эпизоде с неизбранием в Академию наук коммунистов в 1928 году и последовавшим за этим в 1929 году академическим делом.

Для того, чтобы выборы прошли желательным для властей образом, Политбюро ЦК ВКП(б) создало в начале года специальную Комиссию по проведению выборов, а 17 мая Секретариатом Ленинградского обкома партии утверждается особая секретная Директива, которая берет под партийный контроль весь процесс выдвижения и отбора кандидатов²². Давление на Академию не скрывалось, а за полтора месяца до выборов был продемонстрирован и жест устрашения: аресты члена-корреспондента АН СССР В.Н. Бенешевича и сотрудников Библиотеки АН СССР А.А. Сиверса и В.Е. Вальденберга.

Почти в это же время в "Красной газете" появилась заметка о предвыборной кампании в Академии, в которой говорилось: "На вопрос, заданный нашим сотрудником председателю комиссии по биологическим наукам акад. В.Л. Комарову, какими данными будет руководствоваться комиссия при отборе кандидата или согласии на его избрание в действительные члены Академии, акад. Комаров сказал: "При оценке научной деятельности кандидата комиссия будет считаться только со значимостью чисто научных достижений будущего академика"²³.

Однако на деле под различными предлогами отклонялись один за другим достойнейшие кандидаты. Правительственная половина Особой комиссии взяла дело в свои руки и все время переигрывала ученых. Так, поступившись кандидатурой желательного властям В.Р. Вильямса, партийные функционеры настояли на исключении из списков претендентов Л.С. Берга и Н.К. Кольцова, на которых был заранее заготовлен идеологический компромат, не имевший ничего общего с наукой. Не прошли под градом подобных же обвинений А.А. Ячевский и А.Г. Дояренко; а когда у биологов вызвала сопротивление кандидатура А.Н. Баха, он без труда был переброшен в химики²⁴ и, впоследствии, оставаясь крупным ученым, был весьма полезной для властей фигурой при организации всякого рода чисток, проверок и разбирательств.

Наблюдая избирательную кампанию изнутри, Комаров хорошо видел, на каком языке директивные органы намерены вести диалог с Академией, но противостоять своей карьере он уже, по-видимому, не мог. Справедливости ради скажем, что не без усилий отборочной комиссии по биологическим наукам, на выборах 1928 года и последовавших сразу же перевыборах в 1929-м обсуждались кандидатуры прекрасных ученых. Среди избранных в действительные члены Н.И. Вавилов, В.С. Гулевич, М.А. Мензбир, Г.А. Надсон и Д.Н. Прянишников.

6 марта 1929 года В.Л. Комаров единогласно выбран академиком-секретарем Отделения физико-математических наук²⁵ и с позиций посвященного мог наблюдать тактические попытки власти овладеть аппаратом Академии и ее учреждениями. Если до 1927 года Академии наук удавалось обходиться без партийной организации, а в 1928-м она состояла из 7 членов ВКП(б) и 4 кандидатов в члены (все они принадлежали к техническому и обслуживающему персоналу), то в середине 1929 года на 1158 сотрудников академических учреждений приходилось 16 членов партии²⁶. После выборов 1929-го среди 82 действительных членов АН СССР оказалось 9 коммунистов²⁷. Незначительная по своей численности партийная прослойка среди научных кадров высшей квалификации привнесла, однако, манеру фракционных действий и атмосферу таинственности ниспускаемых ей партийных директив, чего не было в стенах Академии на протяжении двухсот с лишним лет ее существования.

Летом 1929 года Академию потрясла новая беда: в рамках программы чистки госаппарата Ленинграда в АН СССР была назначена правительственная комиссия во главе с Ю.П. Фигатнером, членом коллегии НК РКИ и членом президиума ЦКК ВКП(б). Комаров по должности вошел в состав этой комиссии. Из трех академиков, включенных в состав комиссии, в ее работе участвовал только он. Непременный секретарь отсутствовал в Ленинграде, имя академика А.Е. Ферсмана не упоминается в протоколах заседаний комиссии, да и присутствие Комарова обнаруживается на этих собраниях достаточно редко. Приведем фрагмент описания одного из заседаний комиссии, на котором рассматривалась работа Управления делами АН СССР: "После доклада Д.Н. Халтурина последовал ряд вопросов о чем угодно, кроме деятельности Управления. Затем вцепились в дополнительную зарплату, которую Халтурин получал по Якутской комиссии, и тут вскочил техпом С.Н. Елизаров из Библиотеки: "Он просто-напросто крал из кармана бедных якутов!"; здесь в зале возник шум, раздались голоса: "Призовите к порядку!" - и за Халтурина вступился помалкивавший академик Комаров, глава Комиссии по изучению Якутской АССР"²⁸.

Нелегко, наверное, давались Комарову участие на подобных собраниях, где шельмовали и оскорбляли хороших и преданных Академии работников. Со временем, вероятно, наступил эффект привыкания, но в 1929 году психологическое состояние академиков было подавленным. В октябре этого года Особая комиссия НК РКИ СССР, укрепленная срочно вызванными в Ленинград Я.Х. Петерсом и Я.С. Аграновым, приступила к раздуванию академического дела. С.Ф. Ольденбург был отправлен в отставку с должности непременного секретаря, и в тот же день, 30 октября, Общее собрание Академии наук обратилось с просьбой к В.Л. Комарову временно исполнять эти обязанности²⁹. Телеграмма А.И. Рыкова о немедленном отстранении Ольденбурга от обязанностей непременного секретаря Академии была адресована президенту А.П. Карпинскому 30 октября, то есть пришлась на время работы сессии АН СССР.

Вот как описывал историк-марксист М.Н. Покровский впечатление от происходившего в Академии в специальном отчете в Политбюро ЦК ВКП(б) от 1 ноября 1929 года: "Не приходится от себя скрывать, что первое впечатление среди академиков от происшедшего было оглушительное. Буржуазные ученые, даже самые близкие к нам, совершенно не привыкли к такого рода методам действия в академических учреждениях, и явная растерянность читалась на лицах даже столь к нам близких членов Академии наук, как Архангельский. Я убежден, что это впечатление понемногу пройдет, в особенности, если станет очевидным, что экстренное удаление Ольденбурга не есть простой шаг расправы, но первый шаг к радикальному изменению всего характера и всей структуры Академии наук. [] Академия, в которой руководящий персонал сменяется простым распоряжением советской власти, есть такое же научное учреждение, как и всякое другое научное учреждение Советского Союза. Телеграмма А.И. Рыкова одним почерком пера советизировала Академию наук, это, конечно, огромный шаг вперед"³⁰.

В тех рокировках, которым собирались подвергнуть Академию наук представители высших эшелонов власти, не было полного единодушия по поводу личного состава руководства Академии. Покровский, активный сторонник советизации АН СССР, добиваясь в Политбюро ЦК партии санкции на замену непременного секретаря С.Ф. Ольденбурга В.Л. Комаровым, откровенно заявлял: "Последнего лично я совершенно не знаю и говорю со слов других товарищей^"31. Далее он подчеркивал, что даже ленинградскому Обкому неизвестно, что собственно представляет собою Комаров и что Обком очень скептически относится к кандидатуре Комарова³². Кандидатурами Покровского были: на роль президента А.Н. Бах, на роль непременного секретаря коммунист А.М. Деборин. "Комарова, если он окажется хорошим советским работником, - настаивал Покровский, - можно будет удовлетворить созданием поста третьего вице-президента"³³.

В кадровых предложениях Г.М. Кржижановского непременным секретарем АН СССР намечался В.П. Волгин, вторым вице-президентом В.Л. Комаров, а президентом одна из трех кандидатур А.Ф. Иоффе, Н.С. Курнаков или В.Н. Ипатьев³⁴.

И если новоявленные академики (оба избраны в действительные члены АН СССР 12 января 1929 года) М.Н. Покровский и Г.М. Кржажановский знали академическую ученую среду и рассуждали с точки зрения задачи советизации этого учреждения, то руководитель Комиссии по проверке аппарата Академии наук СССР Ю.П. Фигатнер, инспирировавший фарс академического дела и вжившийся в роль вершителя судеб Академии наук, дал политическую оценку уцелевшим после чистки членам Президиума АН СССР А.П. Карпинскому, В.Л. Комарову и А.А. Борисяку, как "людям для нас безвредным"³⁵.

Безусловно кандидатуру Комарова на роль президента АН СССР (взамен престарелого Карпинского) уже в начале 1930 года поддерживали Н.И. Бухарин и А.В. Луначарский, но эта инициатива не нашла тогда поддержки в верхах. 25 февраля 1930 года было принято решение: оставить президентом Карпинского, вице-президентами утвердить т. Кржижановского, Марра и Комарова, непременным секретарем т. Волгина³⁶.

В марте 1930 года произошло ведомственное переподчинение Академии наук: после ликвидации Управления научными учреждениями СНК СССР она попала в систему учреждений Комитета по заведованию учеными и учебными заведениями при ЦИК СССР. 10 августа 1931 года вопрос о работе Академии наук был заслушан на заседании Президиума ЦИК СССР (докладчик В.П. Волгин). По докладу было принято постановление, в котором в первых строках ставилась задача обеспечения в ряде учреждений Академии марксистско-ленинского руководства и в остальных влияния в Академии методологии диалектического материализма³⁷.

Высшие партийные и советские органы решили официально реформировать руководство Академии наук, оставив в почетной роли президента Карпинского, одного беспартийного вице-президента Комарова (теперь уже со стажем некоторой благонадежности) и трех членов ВКП(б): вице-президентов Г.М. Кржижановского (избран несколько раньше, 15 мая 1929 года) и Н.Я. Марра, а также непременного секретаря В.П. Волгина. Таким образом, впервые в истории Академии ее руководящее ядро было не избрано, а фактически назначено до выборов на заседании Политбюро ЦК ВКП (б) 25 февраля 1931 года³⁸. 3 марта АН СССР только утвердила кадровое решение директивных органов на своем Общем собрании.

С этого момента начинается новый этап в научно-организационной деятельности Комарова. По распределению обязанностей между руководителями Академии ему досталось заведование административно-хозяйственной частью Академии. Из письма Комарова Н.В. Старк известно, что первоначально распределение ролей планировалось иначе: "Кржижановский сообщил мне, что он 23-го [февраля]сформировал на чаепитии будущий Президиум и выдвигает меня на первого вице-президента, а третьим вице-президентом хозяйственным академика Гребенщикова, сам же будет вторым. Все хорошо, только Гребенщиков категорически отказывается (ведь черновая-то работа целиком ему)"³⁹.

После вмешательства высших интересов черновая работа досталась Комарову. Кроме того, после разделения Отделения математических и естественных наук на группы он стал председателем Группы биологических наук и в этом качестве оказался очень полезен Академии. Так, важными организационными мероприятиями были: включение в состав академических учреждений Главного Ботанического сада, а затем слияние Ботанического сада и Ботанического музея и создание на их базе мощного Ботанического института АН СССР. Помимо биологических наук, естественно, особенно близких Комарову, он обосновал необходимость создания Географического института и введения на выборах в Академию кафедры по специальности география. Реально был создан Геоморфологический институт, который в конце 1934 года реорганизовали в Институт физической географии АН СССР. При активной поддержке Комарова в Москве строился Физический институт АН СССР. А по свидетельству В.А. Обручева в 1930 г. была учреждена Комиссия по изучению вечной мерзлоты, которая через несколько лет оказалась под угрозой ликвидации. Владимир Леонтьевич, зная природу Сибири и понимая, какое значение имеет вечная мерзлота на широкой территории ее распространения для успешного строительства и сельского хозяйства, взял Комиссию под свою защиту и провел ее преобразование в Комитет, а затем Институт с соответствующими его задачам штатами и средствами⁴⁰.

Такого рода примеры позитивного административного вмешательства вице-президента можно было бы продолжить, но важно другое: Комарову, как организатору науки, были присущи широкий кругозор, научная интуиция, умение проводить важные для Академии решения в партийно-правительственных кругах. Это делало его работу весьма успешной и вызывало сочувствие в рядах членов АН СССР.

Пребывая в должности вице-президента, Комаров продолжал оставаться председателем Тихоокеанского комитета, комиссии по изучению Якутии, Байкала и Монголии (с 1930 г.), членом Комиссии экспедиционных исследований, директором Ботанического и Лесного музеев. После кончины И.П. Бородина в 1930 году он также возглавил Русское Ботаническое общество, не прекращая преподавательской и исследовательской работы. Подобная нагрузка не являлась чем-то исключительным в среде руководителей Академии, но она заставляла ученого ощутить себя в новом качестве: все меньше времени оставалось для личных научных интересов, все больше наваливалось дел административных и организационных. Как заметил С.Ю. Лившиц, выступая на комаровских чтениях 1969-го года: "Для советских ботаников и лично для В.Л. его уход от непосредственной ежедневной научной деятельности на научно-организационную и административную работу явился в известной степени ущербом. Любимой ботанике он мог уделять в силу перегруженности лишь жалкие крохи времени, что несомненно удручало его. Правда, немногие об этом догадывались, мало кто понимал тяжелые переживания, связанные в раздвоением личности В.Л. Не приходится спорить - организаторы науки необходимы. Как хорошо отметил Ольденбург, для того, чтобы одни ученые могли спокойно и плодотворно работать, другим приходится жертвовать собой"⁴¹.

Основной заслугой Комарова в период его шестилетнего вице-президентства обычно называют создание баз и филиалов АН СССР, часть которых со временем выросла в национальные академии наук. Еще в 1931 году, впервые заговорив на эту тему на заседании Президиума, Комаров последовательно проводил в жизнь идею научной децентрализации и создания региональных исследовательских центров. "Наша идея такова, - подчеркивал он, - организовать сеть научно-исследовательских станций на местах для непосредственного изучения того или другого природного явления или же процесса, происходящего в массе населения"⁴². По его докладу Общее собрание АН СССР в июне 1931 года приняло решение наметить создание баз в Хабаровске, Иркутске, Новосибирске и Свердловске⁴³. Для руководства работой по организации баз и филиалов в составе Академии была создана Комиссия по базам, которую возглавил сам Комаров. Осуществление замысла потребовало от него настойчивости, потому что в академической среде не было единого мнения о целесообразности создания баз на местах; многие высказывали опасения, что невозможно будет должным образом решить проблему научных кадров, оборудования и материального обеспечения новых подразделений; что вновь созданные базы не смогут набрать достаточный исследовательский потенциал и только станут дискредитировать свою метрополию. Комаров не разделял такой точки зрения, хотя и не умалял трудностей в решении предстоявших организационных задач. При его личном участии уже в 1932 году были созданы Закавказский филиал (с двумя отделениями в Тбилиси и Баку), Дальневосточный и Уральский филиалы, Казахская и Таджикская научные базы. В 1934-м возникла Кольская, а в 1936-м Северная базы Академии наук СССР.

В 1935 году Комаров был избран председателем уже значительно расширившей свои функции Комиссии по заведованию филиалами и базами АН СССР, и в этой должности пребывал до 1945-го. При его участии в конце 1930-х годов были организованы Узбекский и Туркменский филиалы, а в годы войны Западносибирский и Киргизский.

В поле зрения вице-президента находились еще два важных направления: аспирантура, официально созданная в Академии наук в 1929 году, и планирование, осуществлять которое в стенах Академии и было функцией Планово-организационной комиссии, образованной в 1930-м. Оба нововведения потребовали от Комарова определенных компромиссов. Искренне сочувствуя идее воспитания молодых ученых, он не мог не видеть, что аспирантура была задумана ее государственными авторами не с единственной целью воспроизводства научных кадров высокой квалификации. Партийно-классовый подход в отборе аспирантов и преимущества, предоставляемые общественным активистам, таили в себе далеко идущий план внедрения в среду ученых партийных функционеров от науки, результаты чего Комаров смог воочию увидеть в годы своего президентства.

Еще более остро решался вопрос планирования научно-исследовательских работ. Конечно, ученый всегда работал по плану, но план этот существовал, как правило, у него в голове или в рабочей тетради. С введением государственного планирования, которое стало неизбежным для больших научных коллективов со значительными финансовыми сметами, в среде ученых появился определенный скептицизм и неприятие плана. Ряд маститых ученых придерживался того мнения, что план лишь организует уже наметившиеся направления научной деятельности, но никак не может обеспечить открытие чего-либо нового. По их соображениям, полезность плана возрастала по мере того, как научные идеи находили техническое или иное воплощение, и оставалась профанацией, когда речь шла о фундаментальной науке. Государство же требовало от науки подробного и жесткого планирования сродни тому, что было принято на производстве. Не выполнить утвержденный план было нельзя, а отрицательный результат, который в науке, как известно, тоже результат, мог наводить контрольно-проверяющие органы на опасную для исполнителя мысль: куда идет народное добро? Наметить действительно эффективные приемы планирования научных исследований в условиях чрезвычайщины и политических лозунгов сталинского времени, когда все подчинялось идеологии, даже вопреки здравому смыслу, было почти нереально. Комаров столкнулся с этим вплотную, и не случайно, что взрывоопасные ситуации в общении с правительственными кураторами деятельности Академии, чаще всего, были связаны с планированием научно-исследовательских работ.

К моменту вступления Комарова в президентскую должность произошло еще одно важное событие, последствия которого сказались на судьбах АН СССР. Постановлением СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 8 февраля 1936 года ликвидировалась Коммунистическая академия ЦИК СССР и ее институты, учреждения и основные кадры передавались Академии наук СССР⁴⁴. Спустя неделю, 15 февраля, Президиум АН СССР принял решение о создании на базе ликвидируемых Комакадемией учреждений институтов в составе АН СССР: Экономики, Мирового хозяйства и мировой политики, Истории, Советского строительства и права и Философии⁴⁵. Таким образом, препятствие в виде мнения научной общественности, над которым иронизировал А.А. Жданов, что неплохо бы коммунистов организовать отдельно: "Пусть коммунисты сидят в Комакадемии, а нас не трогайте^"46, - было преодолено волевым образом. АН СССР вобрала в себя не только учреждения и кадры бывшей Комакадемии, но вместе с ними и всепожирающий вирус правящей идеологии.

Коснувшись в первую очередь гуманитарных областей знаний, реорганизация повлекла за собой идеологическую волну, связанную с наведением порядка внутри научных дисциплин, с бесконечными чистками и пересмотрами. Если внутрипартийная борьба, за которой следовали политические репрессии, раньше сотрясала Комакадемию, то теперь этот стиль отношений был перенесен в Академию наук.

Жертвами репрессий конца 1936-1938 годов стали не только академики Н.И. Бухарин, Н.М. Лукин, В.В. Осинский, член-корреспондент Б.М. Гессен и другие деятели бывшей Комакадемии, но и филологи-слависты, далекие от политики, члены-корреспонденты Н.Н. Дурново и Г.А. Ильинский, историк и археограф, член-корреспондент С.Г. Томсинский, историк литературы, член-корреспондент И.И. Замотин и многие другие ученые более скромного научного ранга из академических учреждений.

Выборы Комарова президентом Академии наук состоялись на Общем собрании АН СССР 28-29 декабря 1936 года. Несмотря на убедительные результаты голосования (68 за и 2 против) не все было гладко и благополучно. Спецдонесение НКВД на имя Н.И. Ежова и Сталина отражало разные настроения в отношении кандидатуры нового президента: "Академик А.Н. Крылов: "Выборы прошли под давлением, и это после хваленой конституции". Академик П.П. Лазарев: "Когда же мы будем иметь возможность выбирать, ведь в этой свободной стране мы не можем даже намечать кандидатов, их намечают без нас, а мы только голосуем". Академик С.И. Вавилов: "Академик Комаров подходящая кандидатура для тех, кто его назначил. Для нас же был бы интересен академик Крылов. Ведь вы знаете, какая это колоритная фигура, но ведь поэтому-то его и побоялись выставить, заменив бесцветной фигурой Комарова". Академик Н.Н. Семенов: "Большевики - великолепные дрессировщики. Выдрессировали таких львов, как Крылова, Чаплыгина. Кричали, кричали о Комарове, а когда выбирать, то только два голоса были против^"47. Действительно, кандидатура президента была одобрена Политбюро ЦК в результате голосования на бланке вкруговую 22 ноября 1936 года и не вызвала какого-либо эмоционального обсуждения в верхах⁴⁸, с мнением академиков уже давно не церемонились. Может быть, поэтому даже в спецдонесении упомянуто больше ученых- противников кандидатуры Комарова, чем в избирательных бюллетенях, проголосовавших против. Двойной стандарт морали, достигнутый страхом и умелой дрессурой власти, приносил запрограммированный результат даже в сложной для манипуляций общественным мнением среде научной элиты.

Первые годы президентства Комарова были сложны в силу объективных причин. Заключительный этап централизации АН СССР, перевод ее в Москву, обнародованный в 1934 году, но затянувшийся на целый ряд лет в связи со строительством новых зданий, перевозом имущества и переездом сотрудников, протекал под лозунгом кадрового усиления. Слияние с Комакадемией добавило в руководство наукой изрядную долю идеологического контроля, распространившегося с наук гуманитарных на науки естественные, точные и технические. Аресты в академической среде перестали быть единичными. Механизм репрессий, нуждающийся в постоянной подпитке кровью, требовал все новых жертв. Редакционная статья Вестника Академии наук СССР, вышедшего в свет после широкомасштабного политического спектакля с правотроцкистским блоком, была озаглавлена цитатой из М. Горького "если враг не сдается - его уничтожают!" и нацеливала Академию извлечь до конца уроки из процесса⁴⁹. Ученым предстояло изжить элементы пассивности и самоуспокоения, крепить бдительность и беспощадно искоренять злейших врагов⁵⁰. Под тяжестью этих директивных установок АН СССР предстояло жить и работать, Комарову ею руководить.

К списку репрессированных ученых в 1936-1938 годах добавились фамилии физиков Ю.А. Круткова, П.И. Лукирского, И.В. Обреимова, В.А. Фока (к счастью, ненадолго); астронома Б.В. Нумерова; механика и геофизика Л.С. Лейбензона; гидро- и термодинамика А.А. Саткевича; биологов Г.А. Надсона, Б.Б. Полынова, Н.М. Тулайкова; минералога Н.М. Федоровского; электротехника Я.Н. Шпильрейна; авиаконструктора А.Н. Туполева; специалиста в области сельскохозяйственного машиностроения В.Ю. Гана; востоковедов Н.И. Конрада и А.Н. Самойловича⁵¹ и многих других. Потрясла Академию весть об аресте и последовавшем вскоре за ним расстреле непременного секретаря АН СССР академика Н.П. Горбунова, бывшего управляющего делами СНК и СТО, первого личного секретаря В.И. Ленина. Уничтожая человека, власть позаботилась и об упразднении должности непременного секретаря, непрерывно существовавшей в Академии с 1800 года.⁵²

В конце 1933 года Академия наук в очередной раз перешла в ведение СНК СССР (до этого она несколько лет состояла при ЦИК СССР). В постановлении от 14 декабря 1933 года говорилось, что эта мера была предпринята в целях достижения более полной связи работы Академии наук Союза ССР с практикой социалистического строительства и для установления планомерного и тесного сотрудничества Академии наук с народными комиссариатами и Государственной плановой комиссией Союза ССР⁵³. Согласно этому документу, планы Академии должны были утверждаться Совнаркомом, Устав АН СССР 1935 года добавил к этой обязанности необходимость представлять на рассмотрение правительства ежегодные академические отчеты о деятельности.

Планово-отчетные эпопеи стали главной ахиллесовой пятой в отношениях Академии наук и Совнаркома. Придирки правительственных чиновников и завышенные требования к науке при полной невозможности конструктивного диалога вызывали постоянное неудовольствие в высших эшелонах власти. Даже в официальной биографии (сильно превозносящей заслуги президента), присутствует признание, что число научных работ, опубликованных Комаровым в 1938 году, было сравнительно невелико⁵⁴. Причину этого автор усмотрел в длительных приготовлениях к написанию итогового труда о видах растений, что являлось правдой лишь отчасти. Работать, как ученому, президенту АН СССР мешали иные обстоятельства, далекие от исследовательских.

6 января 1938 года Вернадский записал в дневнике: "Комаров был вызван к Молотову, который принял его почти грубо. [] Молотов указал Комарову, что Академия не дает того, что нужно, занимается [своими делами], не считаясь с интересами страны"⁵⁵.

Комаров был вынужден искать дипломатических путей разрешения надвигающегося конфликта. 14 апреля 1938 года, направляя краткий отчет о работе АН СССР за 1937 год председателю СНК, президент пытался предпринять превентивные меры и смягчить ситуацию, заверяя, что трудность заключается в том, что Академия впервые представляет отчет правительству, а не просто публикует его, как это практиковалось до 1935 года включительно. "Для Академии, - писал Комаров, - всего лучше было бы, если бы Вы могли раз в год принять делегацию из представителей 3-х отделений и президента и заслушать краткий устный отчет"⁵⁶.

Просьба ученых была удовлетворена. 8 мая 1938 года Молотов принял депутацию ученых для обсуждения на заседании Совнаркома СССР плана работ Академии на текущий год. Но встреча, которую также называют совещанием у Молотова, носила скорее острый, чем деловой характер. Почти 6-часовое заседание было сведено к критике и самокритике. После выступления Комарова и академиков-секретарей отделений правительственная сторона стала излагать претензии к Академии наук. Больше всего нападок вызвала работа Отделения технических наук (ОТН). Возникшее только в конце 1935 года, ОТН должно было, по мнению правительства, отвечать за реконструкцию всего народного хозяйства, за создание новейшей технической базы для всех его отраслей. Разумеется, такая задача для ОТН была непосильной, а ответственность за работу наркоматов и их ведомственных научно-исследовательских учреждений перекладывалась на Академию, провозглашенную штабом советской науки. В критической части выступлений также говорилось , что в планах АН СССР совершенно не отражены, или отражены в очень небольшой степени, работы по таким важнейшим для народного хозяйства проблемам, как: применение высоких давлений для синтеза неорганических и органических соединений, для переработки горючих; подземная газификация угля; транспортировка газа; проблема автоблокировки и автостопа; проблема заменителей остродефицитного сырья и металлов; актуальные вопросы технологии и т.д.⁵⁷

Совнарком не утвердил план работ Академии наук, предложив его пересмотреть и дополнить в кратчайшие сроки. Уже 11 мая состоялось расширенное заседание Президиума АН СССР, на котором Комаров сообщил собравшимся о результатах совещания у Молотова. Президиум предложил всем учреждениям АН СССР на заседаниях ученых советов совместных с активом и приглашенными представителями наркоматов, отраслевых институтов и вузов, еще раз обсудить план. Руководству предписывалось упорядочить структуру Академии и заняться проблемой кадров высшей научной квалификации. Отделению технических наук рекомендовалось провести в середине июня совещание работников московских институтов АН и заводских лабораторий для разработки плана мероприятий, обеспечивающих возможности постоянной опоры в работе институтов на заводские лаборатории⁵⁸. Таким образом, намеченные мероприятия вместе с правительственным замыслом пополнить Академию большим количеством новых избранников, уводили АН СССР далеко в сторону от рационального и эффективного пути, по которому шло строительство академий наук стран Европы и Америки. Гигантомания в условиях хронической чрезвычайщины не только не способствовала развитию фундаментальных исследований основы любой науки и питательной среды техники, а вела к созданию громоздкой и заорганизованной бюрократической системы, при которой ход к настоящим научным открытиям был затруднен формальными препятствиями.

19 мая 1938 года из Госплана СССР от Н.А. Вознесенского председателю СНК СССР Молотову был переслан проект постановления "О научных экспедициях Академии наук в 1938 г.", в котором, в частности, говорилось, что Совет Народный Комиссаров Союза ССР отмечает совершенно ненормальное положение, создавшееся с научной разработкой экспедиций АН⁵⁹. Это давало негативную оценку деятельности СОПС и усугубляло ситуацию обструкции правительственных учреждений по отношению к АН СССР.

Вызовы президента на ковер чередовались с подготовкой новых ответственных документов, которые сразу же с пристрастием изучались в высоких инстанциях. В условиях недоброжелательства и доносительства работать Комарову было трудно. К тому же правительственные информаторы действовали оперативно и с большим рвением. Так, например, 28 мая 1938 года в день открытия Общего Собрания АН СССР на столе у Молотова лежала записочка, в которой докладывалось: "Выступления ряда академиков были возмутительными, так, академик Крылов заявил: "Доклад Комарова сделан по формуле Ваше превосходительство, все сделано". После критики тт. Вышинского, Шмидта и Савельева, Комаров в дополнение к своему отчетному докладу сделал сообщение о решениях СНК СССР по вопросу об основных вопросах работ Академии. В этом сообщении он заявил, что если деятельность Академии будет признана неудовлетворительной, он подаст в отставку^"60.

26 июля Совнарком опять рассматривал план работ Академии наук и снова был им неудовлетворен. 11 сентября Президиум АН СССР целиком и полностью согласился с правительственной оценкой своего же документа. В самокритическом ключе руководящий орган Академии констатировал, что им же представленный план не отражает с достаточной определенностью основной линии науки в СССР на борьбу с имеющимися лженаучными извращениями и недостаточно отражает необходимость увязки работы научных учреждений Академии наук с актуальными нуждами социалистического строительства⁶¹. При этом правительство поручило Президиуму АН самому окончательно утвердить план текущего 1938 года, а также представить в Совнарком план на 1939 год. не позднее ноября 1938- го.⁶² Таким образом, сразу же начинался новый виток планирования и подготовки ответственного документа.

29 сентября 1938 года Общее собрание АН СССР наметило 33 ведущие общеакадемические проблемы, постановив упразднить в структуре Академии группы и создать вместо трех отделений восемь. В специальном письме в СНК СССР президент АН СССР подчеркивал, что новые отделения задуманы как центры научного общения работников представленных в них дисциплин, с одной стороны, и как опора Президиума в привлечении к разработке планов широких кругов научной общественности⁶³, с другой. 4 октября 1938 года СНК утвердил новую структуру АН, и 29 октября Общее собрание, в основном, утвердило план работ Академии на 1939 год и внесло ясность в нормативные документы о новой структуре.

Стараясь отвести от Академии наук упреки в отрыве от нужд народного хозяйства и зная о намерениях правительства ввести в число членов АН на предстоящих выборах большого количества специалистов прикладных дисциплин, Комаров написал Молотову письмо с просьбой санкционировать создание при ОТН специального транспортного комитета для координации всех работ в области транспорта и путей сообщения. Резолюция председателя СНК гласила: "отказать"⁶⁴. Таким образом, строить взаимоотношения с правительством, предупреждая критику со стороны последнего, тоже не удавалось.

Сизифов труд президента по установлению деловых контактов с Совнаркомом был отягчен тем, что с переходом Академии в подчинение правительству и переездом ее в Москву, ЦК ВКП(б) и СНК СССР укомплектовали академический аппарат своими людьми раньше, чем сделали из нее самой вполне советское учреждение. "Ужасающее впечатление - новая молодежь, входящая в управление Академией: Данилов, Евсеев, Жданов и т.п. Зубов перед ними - культурный человек. А это мелкие щедринские типы", - охарактеризовал аппаратчиков Вернадский⁶⁵. Культурный человек И.В. Зубов, бывший управляющий делами АН СССР, так же как и многие его соратники по партии, пережил неприятности в виде исключения из ВКП(б) и отставки с занимаемой должности⁶⁶. 10 декабря 1937 года он в смятении чувств писал Молотову, направившему его в 1935 году на работу в Академию наук, (по выражению самого Зубова, - очаг вражеской нечисти): "Я разглядел волгинское руководство и его окружающих, дрался с Волгиным, с Бухариным, разгонял их людей, информировал Вас. Много врагов выгонял из Академии, пользуясь Вашими указаниями и помощью. Еще больше врагов у нас в Академии вскрыли органы НКВД, и тут я не был в стороне. Может быть, я не все тут сделал, что нужно было, но безусловно, делал все, что мог, сколько хватало сил, и делал честно"⁶⁷.

Щедринские типы из города Глупова - управляющий делами П.С. Данилов, начальник отдела кадров А.Ф. Евсеев и его помощник Д.И. Жданов затмили даже своего аппаратного предшественника. В дневниковой записи от 28 марта 1938 года Вернадский описал заседание Президиума, на котором стоял вопрос о включении Радиевого института в список учреждений АН СССР. Жданов внес неординарное предложение принять институт условно, но что [его] резко оборвал Комаров, указав на бессмыслицу, на невозможность принять [научное] учреждение условно. Он сказал, что все [работают] временно, что очень могут сместить и его, президента. [Выступление Комарова] произвело огромное впечатление, тем более что Евсеев и К^о под него подкапываются⁶⁸.

Посланцы партии и комсомола занимали должности не только в аппарате, их всячески двигали в аспирантуру и докторантуру Академии для того, чтобы в нужный момент под рукой были обстрелянные кадры. Директивный тон партийной организации перестал кого-либо шокировать и стал принятой нормой общения. Так, президент АН СССР вполне мог в эти годы получить от парторганизации Ботанического института записку со списком желательных кандидатов, которая выглядела так: "Зачислить в аспирантуру 1) Сергеева К.С., 2) Федорова Е.И., 3) (временно оставить свободную вакансию)"⁶⁹.

Главным методом руководства страной Сталин избрал чрезвычайщину, при которой репрессии являются необходимым элементом наступления⁷⁰. Постоянные лозунги наступления, призывающие на штурм, освоение, овладение, покорение и т.п., приводили к политике экстренных мер, что с избытком вводилось в законодательство страны. Законы о трудовой дисциплине, о прогулах, об усилении ответственности за хищения государственной и общественной собственности, носившие чрезвычайный и, в этой связи, очень жестокий характер, усиливали атмосферу страха и подавленности, вели к увеличению армии осведомителей и контролеров и касались всех без исключения слоев общества. Так, например, постановление СНК СССР, ЦК ВКП(б) и ВЦСПС от 28 декабря 1938 года "О мероприятиях по упорядочению трудовой дисциплины, улучшению практики государственного социального страхования и борьбе с злоупотреблениями в этом деле"⁷¹, по признанию Комарова "застигло нас врасплох"⁷². Академические учреждения в своем большинстве не имели в тот момент правил внутреннего распорядка, регламентирующих часы работы научного и обслуживающего персонала. Полагаясь на академическую традицию и свой исследовательский интерес (чем, впрочем, во все времена была жива наука), научные сотрудники делали свое дело, писали и публиковали статьи, проводили эксперименты, обходясь без чрезвычайных мер ответственности за приход и уход с работы. "Сейчас этот вопрос вступил в новую фазу, - вынужден был признать Комаров на заседании специально созданной комиссии по дисциплине 21 января 1939 года, - товарищ Вышинский разослал циркуляр, в котором он предлагает все дела о нарушителях закона направлять к нему"⁷³.

Ровно через неделю после упомянутого заседания законотворческая деятельность А.Я. Вышинского стала академической: он был избран действительным членом АН СССР по специальности право, развивая далее свои исследования, еще более страшные в прикладных аспектах, чем в чистых теориях.

Указ Президиума Верховного Совета СССР о трудовой дисциплине от 26 июня 1940 года ужесточил меры ответственности за нарушения. В сентябре вопрос обсуждался на парткоме АН СССР, где было зачитано письмо Комарова об ответной реакции руководства Академии: "Всего по учреждениям АН по состоянию на 1 сентября отмечено 384 случая нарушения трудовой дисциплины, из которых в 202 случаях дела были переданы в судебные органы"⁷⁴. Партийная организация, одобрив проявленную бдительность и принципиальность, осудила мягкотелость буржуазного крыла Академии в подходах к нарушителям: "В Электрофизической лаборатории имели место два случая нарушений трудовой дисциплины сотрудниками лаборатории т. Кисилевым и т. Ханкевич. Директор лаборатории академик А.А. Ухтомский не только не привлек указанных товарищей к административной ответственности, но и не назвал их фамилии на собрании сотрудников лаборатории, посвященном вопросу укрепления трудовой дисциплины. Из сообщения акад. А.А. Ухтомского выясняется, что он считал нетактичным начинать новый сезон лабораторной жизни после отпусков с административных взысканий"⁷⁵.

Наряду с неприятностями по вопросам планирования, всеобщим усилением режима бесправия, с необходимостью думать одно, а говорить другое, президентская деятельность Комарова внешне выглядела вполне благополучной. Государственное увлечение юбилеями приводило к тому, что президент непрерывно выступал с речами и докладами, посвященными различным памятным датам: 100-летию со дня смерти А.С. Пушкина, 60-летию со дня смерти Н.А. Некрасова, 750-летию написания "Витязя в тигровой шкуре" Ш. Руставели, 70-летию со дня рождения М. Горького, 50-летию со дня смерти Н.Н. Миклухо-Маклая и другим. Он произносил живые, яркие, изобилующие пословицами и крылатыми выражениями речи, хорошо воспринимавшимися любой аудиторией от академической до рабочей; он с увлечением занимался своим детищем - базами и филиалами АН СССР; он решал текущие организационные и стратегические задачи, которые во все времена составляли круг вопросов руководителя такой крупной системы научных учреждений, какой являлась Академия наук. Однако, по-видимому, с тяжелым сердцем говоря о лженаучных теориях, которые могут свести на нет разработку важнейших народнохозяйственных проблем, он заставлял себя публично с особой страстностью принимать к руководству это указание Совнаркома⁷⁶.

Научное сообщество претерпевало глубокие деформации под гнетом идеологического пресса. Классово-приемлемая доктрина должна была изобличать классово-чуждую, что влекло за собой массовое появление врагов и вредителей; концепции же, которые одобрялись властью, должны были соответствовать не истине, а сиюминутным политическим целям. После гуманитарных наук через чистилище марксизма должны были пройти и естественные: биология, физика, химия и другие.

Одной из первых естественнонаучных слабостей Сталина стала генетика и ее влиятельный антипод - Т.Д. Лысенко. Вспоминал ли Комаров свои генетические увлечения 1921 года, когда молчаливо (если протокол не требовал от него административной активности) председательствовал или присутствовал на судилищах научных ересей?.. Во всяком случае, в докладной записке "О борьбе реакционных ученых против академика Т.Д. Лысенко", составленной в 1939 году заместителем Л.П. Берии Б.З. Кобуловым по заданию шефа, в списке реакционных противников отца новой агробиологии значилась и фамилия В.Л. Комарова⁷⁷. Опытный глаз осведомителей госбезопасности еще раз усмотрел и отреагировал в 1945 году: "Среди биологов Академии наук СССР Лысенко авторитетом не пользуется, в том числе и у академиков Комарова В.Л. и Орбели Л.А., причем последние приписывают ему арест Вавилова Н.И"⁷⁸.

Выборы 1939 года стали очередным испытанием на разрыв руководства АН. Специальным постановлением СНК СССР создавалась комиссия чиновников от науки, которая должна была гарантировать избрание нужных людей от возможных неожиданностей, потому что предстояло выбрать ряд новых сочленов, упорных в борьбе с обветшалыми канонами и традициями⁷⁹. Совнарком не скупился на вакансии: число действительных членов предстояло довести до 130, а членов-корреспондентов до 330 человек. Необходимо было выбрать 50 академиков и 100 членов-корреспондентов, потому что в эту избирательную кампанию страна особо нуждалась в медиках, железнодорожниках, специалистах водного транспорта и т.п. для решения грандиозных задач, достижения невиданных масштабов и неслыханных успехов.

Об уязвимой позиции президента во время предвыборной кампании можно частично составить представление из дневниковой записи Вернадского от 14 ноября 1938 года: "А[лександр] Е[вгеньевич Ферсман] рассказывал, что К[омаров] в тяжелом настроении. Он ждет отставки в форме недопустимой. По-видимому, Лысенко имеет доступ к Сталину и ведет там интригу"⁸⁰.

Согласно действующему Уставу АН СССР, президент избирался на 5 лет, и срок полномочий В.Л. Комарова истекал только в декабре 1941 года, но что стоило правящей верхушке в порожденном ею же беззаконии проигнорировать или переписать Устав, а то и найти повод избавиться от неугодного человека (можно и вместе с должностью, как в случае с непременным секретарем АН СССР Н.П. Горбуновым)?..

О том, что ситуация с досрочным переизбранием президента была вполне реальной, свидетельствует и другая запись Вернадского, от 1 марта 1939 года: "Комаров не выбирался [в президенты]. Это было неожиданностью для всех и думаю, для него самого. Еще в начале сессии говорили о выборах"⁸¹.

Избрание в конце 1939-го новых членов привело в Академию значительные научные силы, хотя среди них, конечно же, в изобилии присутствовали правительственные протеже: А.Я. Вышинский, М.Б. Митин, Е.М. Ярославский, Т.Д. Лысенко, Н.В. Цицин и другие; а также вошли представители прикладных направлений науки, избрание которых было бы уместнее в отраслевые академии. Но мировой опыт не был в почете у государственных мужей, и научное строительство шло по пути централизации и дальнейшего укрепления штаба советской науки. Лысенко, феномен доселе немыслимый в стенах Академии, стал членом Президиума, но его научного соратника Н.В. Цицина в 1939 году удалось изолировать от ответственной должности. Комаров, по-видимому, отстоял секретарем Биологического отделения Орбели. "Настаивали на Цицине"⁸², - записал в одной из своих тетрадей Вернадский.

Состояние нервного перенапряжения, в котором на протяжении нескольких лет пребывал Комаров, привело к сильному обострению его хронической болезни псориаза. К концу июня 1939 года Комаров отправился отдыхать и лечиться в Теберду, но физическая усталость и эмоциональные перегрузки нескольких лет президентства дали о себе знать в еще более тяжелом проявлении. 23 июня ему был выдан больничный лист с тревожным диагнозом "декомпенсация кровообращения", а 5 августа он перенес инсульт⁸³. Врачи констатировали кровоизлияние в правое полушарие головного мозга и левосторонний паралич.

Тяжелое состояние больного с тенденцией к ухудшению продолжалось довольно долго, но осенью, когда наметились первые признаки восстановления жизненно важных функций организма, присутствие президента потребовалось в Москве. 14 октября 1939 года исполнялось 70 лет со дня рождения Комарова и 45 лет с начала его научной деятельности. Юбилейная процедура, получившая статус важного государственного мероприятия и укоренившаяся в новой советской обрядности, требовала виновника торжеств на столом президиума в любом физическом состоянии. Указом Президиума Верховного Совета СССР Комаров был награжден Орденом Ленина. В предъюбилейные дни центральная и местная печать пестрила заголовками, посвященными знаменательной дате. АН СССР выпустила специальный сборник статей, посвященных президенту, объемом свыше 800 страниц. В научных коллективах шли торжественные собрания.

Вернадский 7 октября 1939 года записал в дневнике: "Комаров едва ли вернется [к исполнению обязанностей президента] по состоянию здоровья"⁴. Когда же улеглась вся юбилейная шумиха, утих поток поздравлений и адресов, рапортов и признаний в безграничной народной любви, появилась еще одна дневниковая запись от 9 декабря 1939 года: "Комаров поддался, чувствует как бы заброшенность. Честолюбие? Или реальное стремление к делу?"⁸⁵

В апреле 1940 года 70-летие Комарова еще раз было помянуто в государственном документе: Президиум Верховного Совета СССР постановил присвоить имя ученого двум учреждениям Академии наук СССР: Ботаническому институту и Дальневосточной горно-таежной станции. Сам же президент в это время боролся с тяжкими последствиями перенесенной болезни, которые проявлялись с известной периодичностью. Любая сильная нагрузка приводила его в состояние длительной неработоспособности. По рекомендациям врачей ему надлежало часто и длительно отдыхать, поэтому 1940 год не оставил следов активной деятельности президента, если не считать выхода в свет книги "Учение о виде растений. (Страница из истории биологии)" (М.; Л., 1940.), которая, правда, была написана и подготовлена к печати несколько раньше.

Идеи и представления Комарова о виде растений оказали огромное влияние на отечественную ботанику. Обращаясь к этой теме на протяжении всей жизни, он достиг в ее изучении значительных высот и больше, чем кто-либо другой, способствовал внедрению в систематику растений понятия вида, как целостного образования, составляющего конкретную часть биосферы. Однако, в представлениях позднего периода, к которому относится написание книги, ученый обнаружил несколько слабых сторон, которые проистекали из неприятия вейсмановско-моргановской теории наследственности. Хотя хромосомы и гены как будто и принимались Комаровым за носителей наследственности, тем не менее, убеждение его строилось на том, что наследственность должна адекватно отзываться на влияние среды⁸⁶. И если Н.И. Вавилов и его школа, состоявшая в основном из микросистематиков, растениеводов и селекционеров-генетиков, ставили своей задачей изучение внутренней структуры вида, начиная с него как единицы, то Комаров и его ученики, среди которых преобладали макросистематики, морфологи и флористы, занимались видом в системе рода и считали свою задачу завершенной, дойдя до категории вида. В параллельном существовании этих двух подходов не было противоречия, они отражали состояние науки своего времени. Но, все-таки, сужение теоретической базы и отрыв от новых направлений из-за тяжелой коллизии с генетикой снизили уровень концептуальных достижений Комарова, который не сумел или не решился встать на сторону "буржуазной прислужницы", которой, однако, принадлежало будущее в биологии.

Опасность для ученого быть принципиальным и последовательным в условиях жесткого идеологического диктата была продемонстрирована всему ученому миру арестом Вавилова, последовавшим 6 августа 1940 года. По свидетельству секретных агентов НКВД, этот репрессивный акт произвел убийственное впечатление на всю Академию. Из того же источника известно, что президент АН СССР В.Л. Комаров в беседе с академиком ВАСХНИЛ М.М. Завадовским сказал, что Вавилова посадили в тюрьму как жулика, разбойника или убийцу за то, что он имел смелость не соглашаться с Лысенко⁸⁷. Такой смелостью обладал не каждый. Поэтому, до какой степени недопонимание значения генетики у Комарова было научным заблуждением, а в какой диктовалось обычной осторожностью, нам знать не дано. Монополизм в науке делал свое дело: инакомыслие стало непозволительной вольностью и, чтобы решиться на отстаивание своего мнения, нужно было быть не только хорошим ученым, но и сильной личностью. Не раз, в зависимости от ситуации в верхах, менявшаяся на протяжении более трех лет точка зрения Комарова на целесообразность проведения в СССР VII Международного генетического конгресса, (инициатором которого АН СССР выступила еще в 1935 году), не свидетельствует о том, что президент высшего научного учреждения страны был способен на такое. Жена болгарского генетика Д. Костова, сотрудника Вавилова по Институту генетики АН СССР, описывает в своих воспоминаниях типичный эпизод тех лет: "Место действия - какое-то заседание в Академии, время 1939 год. Лысенко произнес речь в своем обычном нигилистическом наступательном тоне. Потом слово взял президент Академии В.Л. Комаров, одобрил его выступление. Когда заседание окончилось, Комаров пригласил Вавилова, а с ним и Дончо Костова в свой кабинет. Здесь, вынув из стола книгу Лысенко, он начал критиковать ее, высмеивать неграмотность автора. Николай Иванович нахмурился, бросил несколько иронических замечаний и холодно попрощался. Всем своим видом он показывал: двойственное поведение президента ему неприятно. Когда они вышли из кабинета, Вавилов, кивнув в сторону высоких президентских дверей, спросил Костова: "Видели? Каков наш Василий Шуйский?"⁸⁸

Не следует, однако, становиться в позу прокурора, оценивая пластичность поведения и характера Комарова. Вавилов, образец принципиальности и стойкости в борьбе с Лысенко и лысенковщиной, в 1939 году был поставлен в такие условия, что сам поддержал кандидатуру своего палача при избрании его в академики АН СССР. За спиной народного академика была вся мощь тоталитарной государственной машины, попадание под колеса которой означало неминуемую гибель. Жизненная и нравственная планка у всех участников этой трагедии была своя.

Арест Н.И. Вавилова был началом новой волны репрессий в ученой среде, которая прокатилась по всей стране с началом Великой Отечественной войны. За каждым репрессированным тянулся длинный шлейф имен его сотрудников, учеников и знакомых. По делу Н.И. Вавилова были арестованы Г.Д. Карпеченко, Л.И. Говоров, Н.В. Ковалев, Г.А. Левитский, А.И. Мальцев, К.А. Фляксбергер. Только двое из перечисленных вышли на свободу, пережив сталинский ГУЛАГ. Шпиономания требовала все новых и новых доказательств, хотя мало кто верил в виновность репрессированных людей, тем более ученых, чья деятельность происходила на виду у больших научных коллективов. Из академиков и членов-корреспондентов АН в 1941-1942 годах были арестованы: философ и литературовед И.К. Луппол, физик А.Ф. Вальтер, математик Н.С. Кошляков, уже упомянутый в деле Вавилова цитолог и морфолог растений Г.А. Левитский, математик и физик В.С. Игнатовский. В живых остался только Кошляков и то исключительно потому, что одной их шарашек потребовался специалист его научного профиля. На короткий срок, но третий раз по счету был арестован языковед и литературовед В.М. Жирмунский.

В момент, когда оборона страны должна была стать главной функцией государства, безжалостно истреблялись люди, способные принимать обдуманные и просчитанные решения, остатки либеральной коллегиальности заменялись единоначалием, выборность кооптацией, а проверка исполнения принимала формы контроля, опасного для жизни исполнителей.

Вернадский в дневнике от 1 мая 1941 года обрисовал состояние руководящего органа Академии в предвоенные дни в следующих выражениях: "В Президиуме, который завален работой с плохим, почти негодным аппаратом, не справляются с делом. Комаров болен. Борисяк говорит, что он теперь заговаривается. Ужасно жаль: большое это несчастье для Академии"⁸⁹. Ровно черед месяц, 1 июня, еще одна запись, касающаяся неблагополучного положения в руководстве АН: "Мне кажется, у Комарова и Шмидта [был] удар. От этого не оправляются, и люди, так заболевшие, не могут вести такую ответственную работу без вреда для себя и для Академии. Но нет путей из этого выйти, едва ли они из личных или идейных соображений уйдут сами. На это у них нет сил - люди все честолюбивые"⁹⁰.

Однако, кроме личных и идейных соображений, которым, по мнению Вернадского, мешало реализоваться честолюбие главных действующих лиц руководства Академии, существовали соображения номенклатурные, которые учитывались или игнорировались совсем в другом месте. Номенклатура - изощренное изобретение Молотова и Кагановича была введена в конце 1923 года и касалась всех ответственных должностей, назначение на которые (и оставление которых) происходило по постановлению Политбюро ЦК или Орграспредотдела ЦК ВКП(б)⁹¹. Президент Академии наук В.Л. Комаров, усвоивший в течение долгой жизни в советском обществе аппаратные правила, своеобразную бюрократическую этику, режим секретности и самоцензуры, устраивал власть таким, каким он был: немолодым, с подорванным здоровьем, осторожным, понятливым и податливым, при этом прекрасно образованным, тактичным с окружающими, способным понимать специфику научного творчества и готовым реагировать на злобу дня. Он был удобен для управления и хорош для представительства, в том числе и на международном уровне.

В те не очень продолжительные периоды, когда болезнь отступала, к Комарову возвращались работоспособность, научный интерес и даже смелость - качество, которое он, находясь на ответственном посту, научился в себе подавлять. Почти с молодой страстностью писал он 23 января 1941 года заместителю председателя СНК Н.А. Булганину о плачевном состоянии заповедников в стране: "Будучи глубоко убежден в том, что сохранность природных комплексов заповедников значительно даже ценнее для советского хозяйства тех преходящих незначительных экономических выгод, которое государство может получить от промышленной эксплуатации их ресурсов, я считаю, что в заповедниках допустимы только строго продуманные по последствиям хозяйственные мероприятия, которые ведут не к разрушению, а к созиданию и сохранению их природных комплексов"⁹². За неделю до этого Комаров адресовал Молотову аналогичное письмо, в котором, ссылаясь на Тацита и древних авторов, пытался уберечь от разрушения Беловежскую Пущу: "Пуща, как единственный в мире остаток первобытного европейского леса с зубрами, оленями, своеобразным составом растительности быстрыми шагами идет к гибели"⁹³. С точки зрения нужд народного хозяйства, заповедники, конечно же, казались власть предержащим темой, не заслуживающей внимания и вмешательства, а вот отрыв от практики социалистического строительства мог квалифицироваться и суровее, там более, что в правительстве знали о высказываниях Комарова в духе: "В институтах АН ведутся прикладные работы для страны, и совсем оторвано теоретические для души"⁹⁴.

Начало Великой Отечественной войны застало Комарова в Абхазии, где он, по рекомендации врачей, находился с весны 1941 года. По постановлению правительства началась эвакуация учреждений и сотрудников АН в восточные регионы страны. 2 июля уполномоченным Совета по эвакуации АН СССР был утвержден вице-президент АН СССР О.Ю. Шмидт⁹⁵. Первоначальный план эвакуации предполагал перебазирование академических учреждений в Томск, затем оптимальным местом для осуществления первого этапа эвакуации была признана Казань. В августе 1941 года в столицу Татарской АССР переехали вице-президенты АН О.Ю. Шмидт и Е.А. Чудаков, начал работать Президиум.

По решению правительства часть ученых была эвакуирована на курорт Боровое Кокчетавского района. По возрасту и состоянию здоровья туда же должен был направиться и президент АН СССР. Комаров вместе с группой академиков выехал по направлению к Боровому, но по прибытии в Свердловск, посетив Уральский филиал АН и Уральскую комплексную экспедицию, принял решение остаться в городе и организовать там научный центр для оказания помощи фронту и тылу. Учитывая обстановку и значение Урала с точки зрения изобилия полезных ископаемых в регионе, остроту проблемы ресурсов и стратегического сырья, Комаров стал подбирать кадры для задуманной работы. В Свердловск и его окрестности стали прибывать оборудование и специалисты Института металлургии, Института горного дела, Геологического института и других учреждений АН СССР.

В конце августа 1941 года, по инициативе Комарова, на базе Уральской комплексной экспедиции была организована "Комиссия по мобилизации ресурсов Урала на нужды обороны" (преобразованная в апреле 1942 года в "Комиссию по мобилизации ресурсов Урала, Западной Сибири и Казахстана на нужды обороны"). В состав Комиссии вошли А.А. Байков, И.П. Бардин, Э.В. Брицке, В.А. Обручев, С.Г. Струмилин и многие другие крупные ученые. В ее работе приняли участие более 800 научных и технических сотрудников, было задействовано свыше 60 учреждений⁹⁶. В академических кругах Комиссию чаще всего называли коротко "Комиссия Комарова" и она, фактически, претендовала на роль главного рабочего органа Академии в условиях эвакуации. Открывая Общее собрание АН СССР 25 сентября 1943 года, Комаров дал высокую оценку деятельности Комиссии за два военных года и подчеркнул ее значение в создании сырьевой базы на востоке страны. "Мне, старому русскому ученому, - говорил он, - доставляет огромное удовлетворение то обстоятельство, что в суровые осенне-зимние месяцы 1941 года, в решающие дни мобилизации всех материальных ресурсов страны для отражения вероломного нападения наглого врага, значительная группа работников Академии наук сумела плечом к плечу со старыми русскими горняками и металлургами, с пламенными уральскими патриотами поднять пласты уральских богатств и превратить их в грозное оружие уничтожения немецко-фашистских банд. Академия наук с полным сознанием выполненного долга может отметить ту значительную лепту, которую она вложила в дело огромного значения"⁹⁷.

В первый и второй этапы эвакуации, захватившие лето и осень 1941 года, Академия наук разместила имущество своих учреждений и устроила сотрудников на площадях своих Свердловского, Казахского, Узбекского, Туркменского, Таджикского и Киргизского филиалов и баз. Большинство институтов АН СССР временно обосновались в здании Казанского государственного университета и могли использовать для работы оборудование этого старейшего учебного заведения. Сложились как бы два сильных центра эвакуированных учреждений АН СССР, вокруг которых были собраны крупные научные силы. Во главе казанских учреждений Академии оказался Шмидт и там же находился другой вице-президент АН СССР Чудаков, деятельность свердловских академических институтов возглавил сам Комаров.

Столкновение двух честолюбий, о которых писал накануне войны Вернадский, анализируя ненормальное положение в руководстве Академии, произошло осенью 1941 года и было связано с утверждением первого тематического плана работ АН СССР в условиях военного времени.

В августе-сентябре был разработан план, включавший, помимо традиционных для Академии научных тем, задачу доведения исследований до этапа внедрения в производство. Вице-президент Шмидт был вызвал в Москву из Казани и лично доложил план работ Академии по оборонной тематике на 1942 год уполномоченному ГКО по науке С.В. Кафтанову. Технический совет ГКО получил задание подробно проанализировать этот план на секциях и представить заключение в ЦК ВКП(б) и СНК СССР⁹⁸. По заведенному порядку план изучался в Госплане СССР, и там же готовился проект правительственного постановления по нему. В процессе изучения плана в верхах, стало известно, что он не был согласован с президентом АН. Комаров в иронической форме выразил благодарность Н.А. Вознесенскому за предоставленную ему возможность ознакомиться с планом Академии и высказать свои соображения по нему⁹⁹. Критика шмидтовского плана со стороны президента не содержала резких выражений, но он указал, от разработки каких проблем можно было бы воздержаться до лучших времен, а какие необоснованно упущены. В качестве дополнения к плану был приложен солидный пакет материалов по проблемам сырья, топлива и транспорта Урала, энергетики и черной металлургии на востоке страны и др., которым в правительстве придавалось первостепенное значение. Резолюция Вознесенского гласила: "Т. Землячке. Прошу учесть записку акад. В.Л. Комарова при оценке плана, представленного в Совнарком"¹⁰⁰. С этого началось неудовольствие в правительстве действиями вице-президента АН СССР Шмидта.

Включившись в работу над планом, Комаров при содействии Комиссии по мобилизации ресурсов Урала предложил другую его редакцию, сориентированную на срочную разработку сырьевых ресурсов восточных регионов страны на нужды обороны. В ноябре 1941-го комаровский вариант плана был завершен, а 12 декабря доложен академиком И.П. Бардиным правительству¹⁰¹.

Созданию конфликтной ситуации в руководстве Академии как будто ничего не предшествовало. Ни Комаров, ни Шмидт не были сторонниками отхода науки от потребностей жизни, тем более в военное время. Чувство ответственности за состояние промышленности страны сквозило в речах президента еще в довоенное время. Так, планируя работы Академии на 1941 год, он сознавался: "Мое личное участие в составлении этого плана привело меня к мысли, что нам на очередь текущей работы Академии надо поставить технологические процессы. [] Мы не завод, но рецептуру для завода мы можем дать и именно в виде не только сырья, но и технологического процесса"¹⁰². Военное время только добавило ответственности за выбор научных направлений и форм технического приложения результатов исследований, но не меняло в корне сложившихся в советское время подходов в планировании научно-исследовательских работ.

Письма Шмидта, направленные президенту из Казани и содержащие информацию о работе этого академического центра в эвакуации, не содержат противоречий и разногласий в выборе приоритетных направлений оборонной тематики. Так, 11 сентября 1941 года Шмидт писал: "В Казани сосредоточены не институты Академии наук (по отделениям: Физико-математическому, Химическому и Техническому), которые в своей совокупности представляют мощный комплекс научных дисциплин, обслуживающих новейшую военную технику; не менее 90% тематики этих институтов состоит сейчас из оборонных тем и при этом наиболее актуальных, в большинстве своем поставленных по прямым заданиям соответствующих органов"¹⁰³. Та же мысль присутствует в письме, от 6 октября 1941 года. Приведем фрагмент из него: "Очень радостно, что за сравнительно короткий срок институты Академии наук решительно перестроили свою работу, значительно улучшили связь, как с оборонными организациями, так и с заводами. Это относится не только к физическим и химическим институтам, но и к биологическим, Географическому, Геологическому и др. [] Наша современная тематика требует более гибкого планирования и конкретных решений по направлению той или иной работы"¹⁰⁴.

Однако, то обстоятельство, что Шмидт доложил план работ Академии наук в верхах, не согласовав своих действий с президентом, больно уязвило самолюбие Комарова, стремившегося лично участвовать во всех делах Академии и не снимавшего с себя ответственности за руководство ею. Сталина информировали, что не только президент был не ознакомлен с вариантом плана, представленным Шмидтом, но и ряд академиков не принимал участие в его обсуждении. Поэтому конфликт был доведен до стадии волевого его разрешения. Глава государства поддержал Комарова телеграммой от 24 марта 1942 года. В ней давалась оценка ситуации в следующих выражениях: "Таким образом, со стороны вице-президента О.Ю. Шмидта была сделана нелояльная попытка игнорирования и фактического отстранения от руководства президента Академии наук. Совнарком считает такое положение нетерпимым, а поведение О.Ю. Шмидта дезорганизующим работу Академии. Ввиду изложенных обстоятельств Совет Народных Комиссаров решил отстранить О.Ю. Шмидта от обязанностей вице-президента и исключить его из состава Президиума Академии наук"¹⁰⁵. В записках Вернадского это событие прокомментировано так: "Такие действия могут привести к развалу Академии"¹⁰⁶.

Следует отметить, что к моменту возникновения конфликтной ситуации с планом, появились первые симптомы присутствия сложившегося вокруг президента окружения - так называемой "камарильи" и заметного влияния этих людей на нездорового и стареющего Комарова. В личном архиве Вернадского сохранилась обстоятельная записка геолога Е.Л. Кринова, относящаяся к этому времени. Вызванный осенью 1941 года в Свердловск в распоряжение А.Е. Ферсмана, возглавлявшего оборонное направление исследований, Кринов писал: "Начав работу в Свердловске, до нас стали доходить слухи о том, что вокруг Комарова создалось окружение из работников Комиссии по мобилизации ресурсов Урала во главе с Гальпериным¹⁰⁷, а также Шпаро¹⁰⁸, которые близки к В.Л. Комарову и без советов с которыми Вл. Л. Комаров не принимает никаких решений. [] В связи с переездом Комарова в Свердловск, будто бы выплыл еще один неизвестный до этого человек, некий Чернов¹⁰⁹, который способствовал доставке вагона Комарову и который потом в Свердловске стал начальником спецчасти Комиссии по мобилизации ресурсов Урала"¹¹⁰. Далее в своей записке Кринов отметил попытки нового окружения президента заменить собой Президиум АН СССР, превышения полномочий и злоупотребления властью, им не принадлежавшей, в решениях академических проблем.

Дополнением к этой печальной картине служит письмо К.А. Ненадкевича Вернадскому от 9 сентября 1942 года из Алма-Аты. Рассказав об изысканиях по висмутовым рудам Май-Куля и ванадиевым месторождениям Кара-Тау, лабораторные пробы которых дали хорошие результаты, ученый сетовал: "Сейчас мы сидим фактически без работы. Мне казалось, что теперь, больше чем когда-либо, и особенно здесь, в Казахстане, могли бы быть использованы и наши знания, и наш опыт. Но этого почему-то не происходит. Окружение, создавшееся вокруг нас, или не понимает, или не хочет понять этого. Мы попали в какое-то средостение и пробить его трудно. Я не говорю уже о вопросе с содовыми озерами, который, как Вы знаете, был всегда мне близок и в котором я, как мне кажется, разбираюсь неплохо. Значительную долю вины в нашем безделье я отношу на счет Комиссии Комарова, которая не сумела подойти ближе к наличным силам Академии в Казахстане. По моим наблюдениям члены Комиссии больше занимались личными делами, а дело у них было на втором плане"¹¹¹.

Что можно сказать о "камарильи" первого состава?.. Персонально эти лица названы: В.М. Гальперин, Б.А. Шпаро, А.Г. Чернов. По сути же это партийные функционеры от администрации, на месте которых в силу определенных причин могли бы оказаться и другие люди, с такими же типичными для сталинского времени биографиями. Объединившись за спиной стареющего и нездорового президента, камарилья беззастенчиво пользовалась его именем и авторитетом для достижения своих, далеких от блага науки целей. Была ли тут вина самого Комарова, окружившего себя людьми удобными, но недобропорядочными, пытавшимися извлечь из близости к президенту ряд выгод для себя и своих протеже без лишней щепетильности в выборе средств?.. Думается, что была. С.И. Вавилов, сменивший Комарова на президентском посту, сумел прекратить аппаратные игры камарильи и удалить ее представителей из административно значимых структур Академии, хотя сломать радикально самодостаточность разросшегося аппарата было не под силу и ему, молодому и энергичному. Посевы 1917 года дали всходы, и АН СССР только отражала, как в маленьком осколке зеркала, те глобальные процессы, которые стали сутью советского образа жизни. Карьеризм, стремление к личной выгоде, зазнайство, чинопочитание, страх и подозрительность и другие нелицеприятные человеческие качества, культивируемые властью в обществе, которым было бы удобно управлять, укоренились и в стенах Академии. Чванливость и порожденное ею подхалимство, вертикальный принцип распределения материальных благ, авантюризм и злоупотребления проникли в научную среду, долгое время остававшуюся наиболее демократичной. Государственная система развращала и портила людей, делила общество согласно строгой иерархии, будила худшие черты человеческой натуры, потому что такому отдельному члену коллектива было легче выживать в аморальном окружении. Глубочайшее противоречие времени заключалось в том, что наряду с перечисленными признаками разложения, здоровое ядро научного творчества все равно сохранялось, а рабочие будни академических учреждений были заполнены интересной и нужной работой, которая, не смотря ни на что, приводила в значительным результатам.

12 апреля 1942 года Комаров получил телеграмму от Сталина с одобрением его курса в осуществлении научно-исследовательских работ Академии наук¹¹², что было воспринято всеми как демонстрация поддержки президенту со стороны фактического руководителя государства. Решения Общего собрания АН СССР 3-8 мая 1942 года должны были закрепить победу партии Комарова: Президиум переводился из Казани в Свердловск, состав его членов увеличивался, а число вице-президентов возрастало с двух до шести. Однако обратной стороной медали было закрепление еще большей зависимости Академии от высших государственных чиновников: новой организационной перестройкой руководили свыше, оставляя все меньше и меньше места для какой-то свободы выбора. Сохранилась запись телефонного разговора Комарова с Молотовым, состоявшегося 13 апреля, накануне перевыборов руководства АН СССР. Приведем только его небольшой фрагмент, характеризующий, на наш взгляд, авторитарный стиль общения руководителей государства с представителями науки:

Тов. Молотов: - Я хочу договориться о кандидатах. У меня получается 21 человек членов Президиума.

Тов. Комаров: - А у нас 18.

Тов. Молотов: - Нужно добавить, нужно иметь 21 человека. Я хочу, чтобы у нас были согласованы члены Президиума, которых Вы называли новых, и старых, я считаю, можно оставить. Желательно Деборина не вводить.

Тов. Комаров: - Он очень деловит.

Тов. Молотов: - Говорят, что он не пользуется авторитетом.

Тов. Комаров: - Он единственный человек, который знает четыре отделения наук.

Тов. Молотов: - Я слышал, он не пользуется авторитетом среди академиков и к нему нехорошо относятся.

Тов. Комаров: - А я скажу наоборот, он не виноват, если сделал философские ошибки, а в деловых вопросах он очень хороший человек, все знает, тем более, если будет Державин, который совсем не осведомлен.

Тов. Молотов: - У Вас Волгин будет.

Тов. Комаров: - Волгин по истории.

Тов. Молотов: - Вы говорите, что он хороший организатор, он Вам поможет. Волгина можно, а Деборина не включать. Многие так считают¹¹³.

"Многие так считают" - значило бесперспективность дальнейшего обсуждения кандидатуры, тем более, что ни для кого не было секретом, что сам Сталин указал, что А.М. Деборин попал в болото идеализма, а в последующие годы был заклеймен еще и как меньшевиствующий. Более удивительна позиция Комарова, который осмелился обсуждать вопрос о введении кандидатуры Деборина в новый состав Президиума. Вызывать раздражение власти или упорствовать в своем мнении было так же опасно, как играть с огнем. Поэтому на самом высоком уровне со Сталиным Комаров вел себя осмотрительнее.

Совсем накануне майской сессии АН СССР 1942 года, когда в Свердловск уже стали съезжаться ее участники, президент не мог, беседуя с учеными в частном порядке, касаться вопросов предстоящих перевыборов и перестановок в руководстве Академии, потому что в верхах на этот счет еще не определились и можно было легко поставить себя в очень неловкое положение, когда президент не только не хозяин в своем доме, но и мало информированное лицо. В письме Сталину за два дня до открытия Общего собрания Комаров предусмотрительно отмечал: "Это сделать никак нельзя до тех пор, пока я не буду иметь Ваше окончательное согласие, так как мне сообщили, что Вы сейчас лично заняты этим вопросом"¹¹⁴.

Академия теряла последние крохи самостоятельности. А летом 1942 года в ее структуре восстанавливалось Управление делами и возвращался на круги своя Зубов, немало потрудившийся в свое время на ниве академической советизации¹¹⁵. Вместо должности непременного секретаря, так сильно раздражавшей правительство, что оно ее упразднило, после пятилетнего перерыва вводилась должность секретаря АН СССР, которую 10 мая 1942 года занял академик Н.Г. Бруевич - кандидатура тщательно подобранная правительственными чиновниками.

Майские перестановки в руководстве АН были произведены с грубым нарушением Устава Академии, поэтому потребовался ряд действий, чтобы подогнать Устав к сложившемуся статус-кво. Советское законодательство справлялось, как известно, и не с такими задачами. Поэтому 8 января 1943 года постановлением СНК СССР № 33 за подписью Сталина вводились изменения в академический Устав: статьи 37 (регламентирующая количество вице-президентов, академиков-секретарей и членов Президиума) и 43а (очерчивающая круг обязанностей секретаря Президиума с правом совещательного голоса) упразднялись; статья 38 получала новую редакцию, по которой количество руководящих лиц Академии не устанавливалось, а только подчеркивалось, что избираются они Общим собранием сроком на 5 лет. Статья 39 в новом варианте предоставляла право академику-секретарю АН СССР осуществлять оперативное руководство учреждениями Академии наук СССР от имени Президиума и по поручению президента¹¹⁶. Так, задним числом было узаконено появление при президенте Н.Г. Бруевича, который активно включился в исполнение своих обязанностей опекуна главы АН. В мае же 1942 года должность секретаря Академии была введена решением Президиума, но она не имела столь широких полномочий¹¹⁷, а в июне того же года сам Бруевич изложил заместителю председателя СНК СССР Р.С. Землячке, круг каких обязанностей желательно совместить в этой должности. Он писал: "Ознакомившись с положением Академии, я пришел к заключению, что секретарь Академии наук обязательно должен быть членом Президиума, избираться Общим собранием Академии. Ему должны быть подчинены все центральные учреждения Академии, т.е. отдел кадров, отдел оборонных работ, управляющий делами Академии, издательство Академии, спецотдел"¹¹⁸. И, забегая вперед, заметим, что впредь все наиболее важные академические документы готовились за двумя подписями: президента и секретаря АН СССР.

В мае 1942-го Бруевич по поручению СНК обследовал деятельность Академии и представил пространный отчет с оценкой научной деятельности, жилищных условий ученых и их продовольственного снабжения в условиях эвакуации, аппарата АН СССР и ее кадров. Особый для нас интерес представляет раздел отчета "Отношения с президентом академиком Комаровым В.Л.", в котором Бруевич сообщал, что президент встретил его не очень дружелюбно, заметив, что способен руководить Академией самостоятельно, без помощи комиссара. Новый секретарь АН СССР информировал правительство: "За время пребывания в Свердловске я у академика Комарова бывал почти каждый день, поставил себя по отношению к президенту в подчиненное положение и, как мне кажется, значительно смягчил отношение ко мне президента. Академик Комаров В.Л., насколько я мог заметить, человек ясного ума, несомненно упрямый, не лишен добродушия, для своего возраста обладает значительной работоспособностью. Интересы президента сосредоточены на Комиссии по мобилизации ресурсов Урала, на биологическом и геолого-географическом отделениях и на Академии в целом"¹¹⁹. Не упустил из виду Бруевич и наличия камарильи: "Как я мог заметить, значительным влиянием на президента пользуются тов. Белкин¹²⁰ и Гальперин, работу которых он высоко оценивает. Эти товарищи сначала были растеряны моим появлением, а затем постарались не замечать меня, проводя все дела прямо через президента"¹²¹.

Сразу после майского Общего собрания АН СССР 1942 года Комаров с большой группой ученых отправился в Алма-Ату и занялся обследованием наиболее значительных горных и промышленных предприятий Казахстана с целью включения народнохозяйственных и сырьевых объектов этой республики в сферу деятельности своей Комиссии. В октябре 1942 года он распространил работу Комиссии на регион Западной Сибири, одновременно предпринимая шаги к созданию Западно-Сибирского филиала АН СССР, который окончательно сложился к середине следующего года и был официально открыт постановлением СНК СССР № 1149 от 21 октября 1943 г.¹²², охватив территорию Омской, Новосибирской, Кемеровской областей и Красноярского края. Осенью же 1942-го Комаров, едва успев организовать неотложные работы по мобилизации ресурсов Западной Сибири, вынужден был вернуться в Свердловск, где на 15-18 ноября была назначена юбилейная сессия АН СССР, посвященная 25-летию Октябрьской революции.

Мы располагаем еще одним отчетом Бруевича в СНК СССР, в котором дается оценка президентству Комарова осенью 1942 года. Приведем фрагмент из него: "Я с президентом постоянно встречался и часто бывал у него на квартире в течение месяца (октябрь, ноябрь). Мне он показался в гораздо худшем состоянии, чем я его наблюдал весною этого года, хотя окружающие утверждают, что академик Комаров уже вполне оправился от своей обычной болезни. Академик Комаров сейчас не может сосредоточиться на одном вопросе достаточное время. Он не охватывает Академии в целом, ко всему казанскому относится почти враждебно, интересуется, главным образом, Комиссией по мобилизации ресурсов и Ботаническим институтом им. Комарова. Я не помню, чтобы наблюдал где-нибудь столь значительную лесть, как это имеет место в окружении академика Комарова"¹²³. Секретарь АН СССР подчеркнул также, что многие члены Академии ставят в вину президенту его окружение и констатировал: "У меня сейчас создалось мнение, что руководство Президиума и особенно президента значительно ниже работоспособности и организованности научных учреждений Академии наук"¹²⁴.

Впечатления Бруевича об административном кризисе в Академии наук, доложенные правительству, были вполне объективны: прогрессирующая болезнь Комарова не давала ему возможности обеспечить полноценное руководство Академией, разобраться в причинах неэффективного управления, окружить себя энергичными и бескорыстными помощниками. Затяжные периоды плохого самочувствия наступали все чаще, в эти моменты еще более активизировалась свита, которая окончательно дискредитировала президента, как в глазах коллег, так и разного рода ревизоров.

Зиму 1942-1943 годов Комаров провел в Москве. В самом конце 1942 года он направил в СНК СССР письмо с просьбой разрешить возвращение в столицу эвакуированных в Ташкент и Алма-Ату академических учреждений гуманитарного профиля, которые не могли заниматься серьезной научной работой в отрыве от библиотечной и архивной базы¹²⁵.

Накануне Нового года президент посетил Казань, а 3 января 1943 года уже был в Москве и открывал торжественное заседание, посвященное 300-летию со дня рождения И. Ньютона. Переезды и перелеты были уже не по возрасту и не по здоровью Комарову, тем более, что волнообразное течение его болезни предполагало после больших нагрузок неминуемый спад жизненной активности. В январе 1943 года президент собирался выехать в Свердловск, но по состоянию здоровья вынужден был до середины апреля оставаться дома. Только в разгар весны он попал в Свердловск, а затем в Алма-Ату, когда там ставился вопрос о создании на базе Казахского филиала АН СССР национальной Академии наук, и начиналась большая подготовительная работа по претворению в жизнь этого решения.

В конце 1942 года Комаров писал: "Деятельность филиалов и баз, а также ряда других учреждений Академии наук, работающих на периферии, показала, насколько правильна идея приближения научных учреждений к изучаемым ими районам. В условиях военного времени особенно плодотворна работа этих учреждений по мобилизации растительных и минеральных ресурсов на нужды обороны"¹²⁶. Очередной вехой в научной децентрализации стало торжественное открытие в июле 1943-го во Фрунзе Киргизского филиала АН СССР¹²⁷, 27 сентября Узбекский филиал АН СССР постановлением СНК СССР № 1052 преобразовывался в национальную Академию наук¹²⁸.

С момента возвращения в Москву Комаров вплотную занялся проблемой реэвакуации академических научных учреждений. Президент совместно с Бруевичем обратились в СНК СССР с ходатайством о реэвакуации и 13 марта 1943 года появилось постановление правительства № 269 "О переводе эвакуированных институтов и учреждений Академии наук СССР в Москву"¹²⁹. Срок переезда намечался на весну и лето 1943 года. Институты стремились вернуться к своим базам и помещениям как можно быстрее, но вопросы транспортировки людей и оборудования в условиях военного времени решались очень тяжело. Комарову предстояло определить очередность реэвакуации, лично участвовать в организации перевозок, следить за подготовкой помещений к возвращению московских учреждений, контролировать сроки. Аппарат Академии наук справлялся с этими задачами с трудом, так как многие отделы его еще сами находились в Казани и в Свердловске и не могли полноценно участвовать в организационной работе.

2 августа 1943 г. вице-президент А.Ф. Иоффе писал Комарову из Казани: "Без Вас не налаживается работа Президиума: Александру Александровичу [Байкову] не удается сплотить его и даже вице-президентов; каждый из нас сам по себе, ведет свою линию. [] Очень меня беспокоит рост бумажного делопроизводства и бюрократизация такого живого дела, как оборонная работа Академии. Этот участок поручен Н.Г. Бруевичу; но он дальше бумажных планов и отчетов не идет; сотрудники отдела спецработ стремятся уйти, неудовлетворенные такой деятельностью. Правда, ряд институтов уже настолько связался с военными учреждениями и военной тематикой, что успешно работает и без Президиума. Но, главное - это все-таки отсутствие дружного Президиума, отсутствие перспективы в его работе"¹³⁰.

Текущие дела также требовали постоянного внимания. Активизировалась работа Урановой комиссии, Вернадский очертил перед президентом круг проблем, которые требовали безотлагательного вмешательства. Он писал: "Я думаю, что мы должны занять в мировой научной работе после войны одно из ведущих мест, наравне с США. [] Надо в порядке реконструкции создавать у нас возможно быстро научный аппарат, находящийся на современном уровне знаний"¹³¹. Вопросы приобретения нового научного оборудования и закупки иностранной литературы не решались АН СССР самостоятельно, поэтому записка об Урановой комиссии была переслана Комаровым в СНК СССР¹³². В апреле 1943 года президент направил тревожное письмо заместителю председателя СНК СССР А.Я. Вышинскому о беззаконии промышленных вырубок на территории Ильменского заповедника¹³³. Параллельно он занимался подготовкой к академическим выборам, назначенным на осень того же года, и другими текущими делами.

Осенью Комаров совершил поездки в Алма-Ату и Свердловск и возвратился в Москву. В сентябре открывалось Общее собрание АН СССР, главным вопросом повестки дня которого стояли выборы новых членов. 27 сентября 1943 года Вернадский, присутствовавший на сессии, записал в дневнике свои впечатления о незавидном физическом состоянии президента: "Комаров держится или по приказанию начальства, или не осознавая своей дряхлости за власть и почет. Ярко проявилась моральная и умственная слабость Президиума Академии"¹³⁴. Неприятно поразило старого академика и большое количество генералов в новой форме с погонами, что было следствием выдвижения в члены АН СССР целого ряда специалистов военного профиля. За несколько месяцев до выборов Вернадский написал Комарову: "Вы знаете, что я всегда с Вами откровенен и должен сказать, что очень неприятное впечатление делает тематика теперешних выборов. Точно проводят каких-то своих людей"¹³⁵.

Потребность в создании отраслевых академий меньше, чем через год будет осознана и советскими организаторами науки, но выборы 1943 года, в результате которых АН СССР 36 академиками и 58 членами-корреспондентами, привели в ряды Академии большое количество представителей военно-прикладных специальностей.

Эмоциональные перегрузки и регулярное переутомление скоро сказались на состоянии здоровья Комарова. В начале 1944 года ему был рекомендован врачами постельный режим и только в конце весны начале лета он смог приступить к своим обязанностям. Еще находясь дома, президент включился в разработку комплекса мероприятий по укреплению позиций отечественной астрономии. План первоочередных мер предполагал восстановление разрушенной Пулковской обсерватории, организацию Астрофизического комитета, интенсивное развитие астрономического приборостроения, обмен опытом с западными специалистами и другие направления деятельности¹³⁶.

11 января 1944 года руководство Академии докладывало Молотову, что завершена реэвакуация московских учреждений АН СССР. В письме за подписями Комарова и Бруевича сообщалось, что в Москву переведено 61 учреждение Академии наук, в том числе 40 институтов и отдельных лабораторий, перевезено 3109 чел. сотрудников учреждений, 5809 членов их семей, 3731 т. грузов (научное оборудование, материалы, инвентарь, а также личные вещи сотрудников)¹³⁷.

Как только состояние здоровья президента позволило переносить переезды, Комаров отправился летом 1944 года в Закавказье, где филиалы АН уже начали оформляться в самостоятельные национальные академии наук. Он посетил Азербайджанский филиал АН СССР в Баку и преобразованные из филиалов Академию наук Грузинской ССР в Тбилиси и Академию наук Армянской ССР в Ереване.

В 1944 году исполнялось 75 лет со дня рождения и 50 лет с начала научной деятельности В.Л. Комарова. Опять, как из рога изобилия, посыпались приветствия и торжественные заседания, юбилейные издания и адреса, почести и награды, которым, по новой советской юбилейной традиции, казалось, не будет конца. Торжественное чествование президента началось в Москве, затем было перенесено в Ленинград. Дружный хор ораторов славил Комарова, зачитывались правительственные приветственные телеграммы, вручались ордена и памятные подарки. Но на фоне мифотворческого процесса шел другой, менее заметный со стороны, но разрушительный по сути.

Совсем накануне юбилея Вернадский встретился с президентом АН по делам своей лаборатории. Его дневниковая запись, как безжалостный диагноз врача: "Тяжелое впечатление от посещения В.Л. Комарова. Больн[ой] совсем. Трудно с ним разговаривать"¹³⁸. Плачевное физическое состояние президента всячески подчеркивалось беззастенчивой активностью его окружения. В отчаянном письме секретарю ЦК ВКП(б) Г.М. Маленкову директор Института горючих ископаемых АН СССР С.С. Наметкин изложил ситуацию в руководстве Академией наук следующим образом: "Уже не первый месяц и не первый год в академической среде приходится слышать зловещее слово камарилья. Правда, у громадного большинства, кому приходилось иметь дело лично с В.Л. Комаровым, он всегда оставлял наилучшее впечатление человека высокой культуры, глубоких и разнообразных научных интересов, искренне желающего помочь академическим учреждениям в их научной работе. К сожалению, однако, всякая попытка не только добиться чего-либо у президента, но даже его видеть и разговаривать с ним давно уже наталкивается на прочное кольцо его окружения. Как правило, всякий разговор с президентом проходил за последние годы в присутствии представителя этого окружения; всякая просьба, даже согласованная с президентом, неизбежно проходила затем корректуру у того же окружения и нередко оставалась совсем без ответа. Нужно ли удивляться, что за таинственной завесой деятельности этого окружения, или, как его называют, камарильи (Чернов, Кузнецов¹³⁹, Френкин¹⁴⁰и др.), пышно расцвела система сведения личных счетов и нашел приют самый беззастенчивый, а говорят, даже преступный авантюризм"¹⁴¹.

Новые опекуны президента, оказавшиеся при нем в 1944-1945 годах, так же, как и прежние, не стеснялись в выборе средств. Скандальные истории о злоупотреблениях при использовании продовольственного и промтоварного довольствия, трофейного имущества, предназначенных якобы для президента, распространялись по учреждениям Академии, компрометируя в первую очередь ее главу.

Летом 1944 года на повестку дня выдвинулся вопрос о реэвакуации ленинградских академических учреждений. 4 июня Комаров и Бруевич обратились к заместителю председателя ГКО Молотову с просьбой оказать Академии помощь в сохранении культурных ценностей и хранилищ Ленинграда. В письме говорилось: "Научные богатства Академии наук СССР в Ленинграде представляют собой национальное и мировое достояние и могут быть оценены в миллиарды рублей. В начале войны, летом 1941 г., лишь очень немногие из этих ценностей удалось эвакуировать из Ленинграда. [] Перечисленные выше ценности после трехлетнего нахождения в неотапливаемых помещениях или в ящиках в подвалах, срочно требуют нормальных условий хранения и самого тщательного наблюдения и ухода за ними, возможного только в застекленных, отапливаемых и имеющих исправную кровлю помещениях"¹⁴². Распоряжением СНК СССР № 16044-р от 5 августа 1944 года начиналась подготовка к возвращению ленинградских научных учреждений АН СССР¹⁴³ и планировался отъезд из мест эвакуации в первую очередь четырех ведущих институтов: Физико-технического, Радиевого, Физиологического им. И.П. Павлова и Ботанического им. В.Л. Комарова. В конце года распоряжением ГКО № 7056 устанавливались сроки реэвакуации ленинградских академических институтов с января по апрель 1945-го¹⁴⁴. Руководство Академии во главе с Комаровым самостоятельно определяло очередность переезда. В январе планировалось перевезти 571 сотрудника вместе с членами семей из Казани, а в марте апреле 439 человек с семьями из Ташкента, Сталинабада, Алма-Аты и других городов¹⁴⁵.

В октябре 1944 года президент занимался вопросом о возобновлении работы уникальной типографии ленинградского отделения академического издательства, являющейся единственной в СССР по богатству восточных шрифтов и формульных знаков, специально приспособленных для выпуска академических изданий¹⁴⁶. Транспорт, топливо, бумага для типографий, жилье, освобождение академических помещений, занятых другими учреждениями во время эвакуации, сметы, штаты, пенсии семьям умерших ученых, планы, отчеты и многие другие вопросы решались Комаровым ежедневно в рамках его президентских обязанностей.

13 ноября 1944 года состоялась личная встреча Комарова со Сталиным¹⁴⁷. В ходе беседы были затронуты проблемы координации научной деятельности национальных научных центров и высказана мысль о необходимости создания специального Совета для осуществления этих задач при АН СССР. Был положительно решен вопрос о праздновании двух юбилеев: 220-летия Академии наук и 100-летия Географического общества. Комаров познакомил Сталина с инициативным письмом академиков В.И. Вернадского и Н.Д. Зелинского о необходимости создания Института истории естествознания. Сталин выразил удивление, что такого института до сих пор нет в системе учреждений АН СССР, хотя, по-видимому, едва ли мог забыть, что институт подобного профиля прекратил свое существование вскоре после процесса над его директором академиком Бухариным. Затем Сталин поставил задачи оказания научной помощи нефтяной промышленности, не увлекаясь при этом глубокими горизонтами¹⁴⁸, а отыскивая нефть на небольших глубинах залегания, и обеспечения новыми источниками железной руды ленинградской промышленности за счет полезных ископаемых Онежского озера, Ладоги и территорий к северу от них. В ходе беседы Сталин поинтересовался, как президент АН СССР оценивает современное состояние науки в Германии. Комаров высказал мнение, что варварское отношение гитлеровского режима к деятелям культуры отбросило Германию в научном отношении на много лет назад. Кроме того, Сталин рекомендовал наладить снабжение институтов АН СССР научной литературой и оборудованием за счет импорта и пообещал удовлетворить личную просьбу президента о проведении после войны научной экспедиции в южные страны с целью пополнения коллекции оранжерейных растений Ботанического института в Ленинграде, сильно пострадавшей в дни блокады города.

Комплекс вопросов, затронутых в беседе со Сталиным, стал основным содержанием деятельности Комарова на заключительном этапе его президентства. 22 ноября 1944 года СНК принял постановление № 1615 об образовании в системе учреждений АН СССР Института истории естествознания и назначении В.Л. Комарова его директором. Сразу же начались организационные заботы, связанные с получением помещения, подбором и утверждением штата сотрудников, приобретением научной литературы и необходимого инвентаря. По замыслу Комарова вся деятельность Института должна была подчиняться задаче разработке истории мирового и особенно русского естествознания, хранения и публикации научного наследства классиков русской науки¹⁴⁹.

Постоянного внимания Комарова потребовали вопросы, связанные со строительством Ботанического сада в Москве. Еще в 1935 году правительственная комиссия по размещению учреждений АН СССР в столице приняла решение об отводе под Ботанический сад 330 га земель в районе Калужского шоссе и Воробьевых гор. Первую очередь сада в 101 га земли планировалось освоить с 1938 по 1945 год. Однако, война помешала осуществлению намеченного замысла. 21 января 1945 года было принято специальное постановление СНК СССР, которое вносило существенные коррективы в уже начатую работу: основная площадь Ботанического сада переносилась с Воробьевых гор на территорию парка им. Ф.Э. Дзержинского площадью в 280 га, примыкавших к Всесоюзной сельскохозяйственной выставке¹⁵⁰. Стратегия создания Московского Ботанического сада, масштаб работ требовали квалифицированного руководства, которое в известной части взял на себя президент АН СССР.

С конца 1944 года под руководством Комарова готовилось научное обоснование проекта создания металлургической базы в северо-западном районе страны¹⁵¹. В качестве весомых аргументов выступали: наличие железных руд Кольского полуострова, углей Печерского бассейна, металлического лома в районах Ленинграда, Москвы и Горького и крупнейших залежей торфа в районе Череповца.

20 декабря 1944 года в рамках предварительной договоренности Комаров отправил Сталину письмо с обоснованием даты 220-летнего юбилея АН СССР. Точная дата основания Петровской Академии наук 28 января 1724 года традиционно не бралась в рассмотрение при назначении времени юбилейных торжеств. В 1776, 1826 и 1876 годах празднование проводилось с опозданием на два года, в 1925 на год. Комаров предложил остроумное обоснование желанию Сталина иметь грандиозную по размаху юбилейную сессию АН СССР именно в мае 1945 года. "Дата юбилея должна быть назначена, как мне кажется, с учетом одного решающего, принципиального требования, - писал президент. - Она должна подчеркнуть роль Петра Первого, как основателя Академии наук, и связь такого важного события в истории России как основание Академии, с Петровыми преобразованиями"¹⁵². Далее в рассуждениях президента шло перечисление фактов: в мае 1725 года Академии был передан дом, намеченный для этой цели Петром I, приехали в Россию первые академики, библиотека Академии наук получила книги из личного хранилища Петра. "Исходя из этого, - продолжал Комаров, - (а также с учетом ряда практических удобств, которые в данном случае совпадают с принципиальными соображениями), я считал бы наиболее правильным назначить юбилейные торжества на май 1945 г."¹⁵³ Точные даты сессии АН СССР были первоначально намечены на 25 мая-7 июня 1945 года, но в связи с победой СССР в Великой Отечественной войне и накануне подписания Акта о капитуляции, правительство СССР постановлением № 1019 перенесло проведение юбилейной сессии на 15-28 июня 1945 года.¹⁵⁴

Грандиозный масштаб задуманных торжеств хорошо вписывался в план Сталина показать всему миру мощь и размах народа-победителя. И хотя подготовка к юбилею носила оттенок хорошо известных на Руси потемкинских приготовлений, АН СССР в связи с празднованием 220-летия была отпущена сумма в размере 11,5 млн. рублей из резервного фонда СНК СССР¹⁵⁵, увеличен объем капиталовложений на 1945 год до 30 млн. рублей¹⁵⁶. Юбилей Академии рассматривался как политическое событие. Здания АН СССР и ее учреждений подновлялись, ремонтировались, украшались трофейными коврами, вазами и скульптурами; сотрудникам, которым предстояли контакты с иностранными гостями, выдавались отрезы материи на пошив новых костюмов и талоны на получение приличной обуви. При этом повседневные академические вопросы решались, как всегда, трудно. Например, получение 30 пишущих машинок для нужд Академии требовало личного вмешательства президента и специального постановления СНК СССР, и то могло быть удовлетворено лишь на треть¹⁵⁷.

Младший обслуживающий персонал Академии, которому по чину было не положено предстать перед глазами высоких гостей, не пользовался юбилейными благами. 23 мая 1945 года президент Комаров попытался несколько изменить эту ситуацию, послав Молотову письмо, в котором говорилось: "Я позволил себе просить Правительство о пересмотре окладов заработной платы вспомогательного персонала Академии только тогда, когда убедился, что в Ленинградском и Московском университетах и в других высших учебных заведениях оклады вспомогательного персонала, чуть ли не вдвое выше окладов, существующих в Академии наук. Ведь недопустимо такое положение, когда уборщица в здании Академии в Ленинграде получает 135 рублей в месяц, в то время как уборщица в здании Университета, находящегося по другую сторону той же улицы, получает 250 рублей, или когда лаборант в институте Академии получает 400 руб., в то время как лаборант вуза 700 рублей в месяц"¹⁵⁸.

Это письмо для нас интересно хотя бы потому, что оно целиком комаровское: направленное в Совнарком, оно не имеет привычного соавтора Бруевича и, само собой разумеется, что в его подготовке совсем не была заинтересована вездесущая камарилья.

Зимой 1944-1945 годов Комаров опять пережил обострение псориаза и только в начале марта смог включился в организацию подготовки празднования 220-летия АН СССР. В апреле он отдыхал в Барвихе, а затем переехал к себе, на Николину гору. Заседания Всесоюзного юбилейного комитета проходили у него на даче. Одних приглашений на торжества от имени Академии было свыше 1500; Сталин, лично просматривавший списки иностранных гостей, разрешил пригласить 155 зарубежных ученых и по одному представителю от 54 научных организаций¹⁵⁹.

15 июня 1945 года Комаров руководил первым приемом гостей в стенах Нескучного дворца, где располагался Президиум АН СССР в Москве. 17 июня состоялось торжественное заседание в Колонном зале Дома Союзов. В последующие дни участники сессии посещали институты и отделения АН СССР, слушали секционные доклады, знакомились с выставками, специально развернутыми к юбилею. 23 июня состоялось заседание Президиума АН СССР при участии делегаций от республиканских академий и ряда зарубежных гостей. 24 июня 1945 года все участники юбилейных торжеств присутствовали на историческом параде Победы на Красной площади. 26 июня в Большом зале Государственной филармонии состоялось торжественное заседание с последующим осмотром ленинградских учреждений АН СССР и достопримечательностей города. 29 июня все возвратились в Москву, а 30 июня в честь участников юбилейной сессии правительство устроило прощальный прием в Кремле. В 19 часов вечера в Георгиевском зале появились Сталин и члены Совета Народных Комиссаров СССР. Под гром аплодисментов Молотов пригласил президента АН СССР В.Л. Комарова и высшее руководство Академии занять места в президиуме. Начался четырехчасовой банкет, во время которого краткие речи заканчивались тостами, и слово переходило от правительственной стороны к ученым и наоборот. Комарову слово предоставили после В.П. Обручева и Л.А. Орбели, что на языке кремлевских символов означало, что им недовольны. Ходили слухи, что престарелый президент позволил себе задремать, находясь в президиуме, и это было замечено Сталиным. Не новичок в коридорах власти, Комаров должен был понимать, что его президентству наступает конец.

Двухнедельное празднование 220-летия Академии наук завершалось. По окончании юбилейных торжеств, когда гости стали разъезжаться, Комаров использовал пребывание в Москве некоторых представителей руководства академий наук союзных республик, чтобы провести первое заседание Совета по координации деятельности этих академий. Заслушивались отчеты, намечались планы на будущее

События, связанные с отставкой президента, развивались следующим образом.

В конце июня Молотов срочно вызвал к себе группу академиков и держал перед ними речь, которая сводилась к тому, что здоровье президента АН СССР В.Л. Комарова окончательно подорвано, в полную силу руководить Академией он не может. Поскольку в ближайшее время от Академии наук потребуется большая работа, в особенности, в области физики, постольку и кандидатура нового президента должна отвечать запросам времени. Участник этого собрания И.П. Бардин так описал последующие события: Затем меня, как вице-президента, командировали вместе с Бруевичем поехать к Комарову и объявить ему о мнении правительства. Комаров не знал об этом, и жалко было смотреть на старика. Он держался за власть. Сил не было, но желание было. Представительства он не любил. Но работал он хорошо и подбирал людей очень внимательно. Визит был короткий, мы немножко потолковали и разъехались. Владимир Леонтьевич подал заявление, и мы собрались на собрание для выборов¹⁶⁰.

Выборам новой кандидатуры в президенты предшествовало изучение подноготной претендентов на эту ответственную должность. Второе управление НКГБ внесло свою лепту в составление досье на ряд административно значимых фигур в Академии наук. 8 июля 1945 года на стол Сталина, Молотова и Маленкова легла справка о 22-х академиках, могущих, по мнению госбезопасности, претендовать на роль президента. Список, на всякий случай, открывал действующий президент АН СССР. В справке, помимо анкетных данных, говорилось: Комаров свыше 25 лет тяжело болен (экзема кожи), что ограничивает его научную и общественную деятельность. Физическое состояние его настолько плохое, что он без посторонней помощи не может передвигаться. На Комарова имеют влияние не столько ученые, сколько его окружение жена, помощник Чернов и секретарь Шпаро. Комаров неприязненно относится к академику-секретарю Академии наук академику Бруевичу и академику Байкову. В последнее время со стороны ученых высказывается мнение, что в связи с плохим физическим состоянием президента Комарова ему следовало бы подать в отставку¹⁶¹.

14 июля 1945 года Комаров передал в Президиум АН СССР заявление с просьбой об освобождении его от обязанностей президента по состоянию здоровья, в котором писал: "Преемником моим хотел бы видеть С.И. Вавилова"¹⁶², и перечислял длинный список своих обязанностей, которые хотел бы за собой сохранить: общее руководство Московским Ботаническим садом, Ботаническим институтом, Институтом истории естествознания, Ломоносовским домом, серией Научное наследство и редактирование Юношеской энциклопедии.

17 июля состоялось чрезвычайное Общее собрание АН СССР, посвященное перевыборам президента. Хотя обстановка в зале и не предвещала никаких неожиданностей, вице-президент Волгин не преминул перестраховаться, подчеркнув: "Само собой разумеется, мы не могли поставить столь важный вопрос на обсуждение Общего собрания, не зная, как же относится высший орган Советской власти к смене руководства Академии наук. [] Совет Народных Комиссаров признал возможным в настоящее время разрешить вопрос в направлении освобождения Владимира Леонтьевича от исполнения обязанностей президента Академии наук"¹⁶³. Общее собрание АН СССР удовлетворило просьбу Комарова, от души пожелав ему здоровья и сил.

Не обошел это событие вниманием и СНК СССР. 23 июля 1945 года было издано распоряжение № 11180-р за подписью Молотова, которое позволяло сохранить за бывшим президентом его оклады, легковую машину, квартиру, дачу и прочие номенклатурные блага на время существования такового¹⁶⁴. Циничный канцелярский стиль был точен: кончалась земная слава бывшего президента АН СССР академика В.Л. Комарова.

Комаров после отставки поселился сначала на даче, затем в конце лета он возвратился в московскую квартиру на Пятницкой и пытался работать. Накануне советского праздника - дня сталинской конституции, в ночь на 5 декабря 1945 года его не стало.

* * *

При жизни В.Л. Комаров сполна отдал должное юбилейному жанру: наверное, не десятки, а сотни часов провел он в президиумах различных памятных собраний, немало речей произнес "по поводу". Сам он неоднократно являлся виновником торжеств и празднований, выдерживал шквал поздравлений, поток признаний во всенародной любви и уважении. Самая обстоятельная его научная биография сталинской поры, изданная в связи с пятилетием со дня кончины, завершалась оптимистическими словами: "Пройдут годы. Память о крупнейшем ученом-натуралисте, обаятельном человеке и замечательном гражданине и патриоте Советской страны будет жить в сердцах новых поколений"¹⁶⁵.

Прогноз автора, высказанный столь высокопарно, пока не сбывается. Тоненькая книжечка, изданная опять же к юбилею 100-летию со дня рождения В.Л. Комарова и состоящая из сообщений, доложенных на XXIV комаровских чтениях 3 октября 1969 года, пожалуй, на сегодняшний день единственная попытка сказать живое слово о бывшем президенте АН СССР, его научных трудах и жизненных проблемах.

Не претендуя на завершенность или полноту, а наоборот, подчеркивая, что это лишь попытка в первом приближении рассмотреть одну из ключевых фигур АН СССР в контексте истории советского общества и социальной истории науки, автор надеется, что современные возможности, открывшие историкам науки ранее недоступные документальные материалы и позволившие публиковать объективные исследования, приведут к появлению такой научной биографии В.Л. Комарова, которая отделит зерна от плевел и поможет разобраться в этой противоречивой личности, потому что, как удачно заметил один из научных последователей ученого, фигура В.Л. Комарова достаточно велика, чтобы не умалиться от упоминания его недостатков, и слишком уважаема, чтобы ее превращать в приторную икону¹⁶⁶.

Работа выполнена при финансовой поддержке Грант Российского гуманитарного фонда. Грант № 01-03-00186 (2001-2003).

---