До чего же иногда реальными бывают человеческие сны. Мало того, что цветные, ну, просто идет себе какая-то другая жизнь, с радостями, обидами, разочарованиями, надеждами и даже стрессами.
И вижу я родной Майкоп, прекрасную пивную, построенную на главной улице в 1940 году наискосок от небольшого кинотеатра «Ударник», я еще помню, что года до 31-го или 32-го носил он гордое название «Пантеон». А напротив кинотеатра, в полуподвальном помещении была кондитерская, я еще помню, какие вкусные там были пирожные и мороженое до 31-го года. Потом, через пустырь, в сторону улицы Первомайской под библиотекой была когда-то частная биллиардная, я еще застал живым ее бывшего владельца и маркера, одноногого Авдеича, прозванного позже Джоном Сильвером1. Я еще помню, как до 35-го года на этом пустыре каждое лето стоял цирк шапито, в котором блистал воздушный гимнаст Петренко, впоследствии погибший во время выступления в Ростове. Вот на месте этого цирка и была воздвигнута лучшая в городе пивная.
И стоим мы с другом Димкой в этой самой пивной у стойки, и допиваем по второй кружке. Тут понадобилось мне сходить за пивную – там находился туалет, самый обыкновенный, провинциальный. Захожу я в этот туалет и глазам своим не верю: длинное, совершенно чистое помещение, вместо общего стульчака стоит ряд великолепных кожаных кресел с отверстиями в сиденьях и с сильно откинутыми назад спинками. Устроился я в этом кресло и решил отдать свой долг природе в полном объеме. Только начал приводить в исполнение задуманное, как вдруг – о, ужас! Оказывается, нет в сидении никакой дыры, да и штаны-то я не спустил, и экскременты мои потекли мне за спину. И тут, хлоп! Пропали кресла, туалетная, пивная, все пропало! Осталось ощущение теплоты под спиной до самой шеи. Пытаюсь сообразить в чем, собственно, дело? Начинаю разбираться в ощущениях, кроме кожи, воспринимающей тепло снизу, включаются поочередно сперва зрение, потом слух. Глаза пока ничего не видят, какая-то полутьма вокруг, кое-что начинаю слышать: не то вздохи, не то стоны какие-то, где-то что-то шуршит, что-то капает. Ничего не могу понять. Чувствую, руки у меня раскинуты в стороны, попробовал пошевелить пальцами - под руками стружка, на ощупь влажная. Именно стружка и дала толчок к пониманию моего положения: лежу я в каком-то бараке на верхних нарах не так как положено, а вдоль нар, голова ниже ног почему-то. На лицо и вокруг капают редкие капли. Непонятно, почему под спиной, под шеей до самой головы тепло и влажно. С трудом согнул руку за спину, забрался за воротник, нащупал там это что-то, а дальше уже вспомнил сон и обо всем догадался, ибо пробудилось к жизни еще и обоняние. Попробовал позвать кого-нибудь на помощь, ничего но получилось – нет голоса, нет сил даже застонать. Понял, принесли мое тело из карантина санитары, нашли свободное место, где протекала крыша, взяли за руки за ноги, закинули на второй ярус – как упал, так и лежу. Где-то на грани беспамятства и сна осрамился, как грудной ребенок, но именно это и послужило толчком к возвращению сознания.
Попробовал поменять положение – не получилось. До утра занимался тем, что очень медленно набирал в руку стружку, засовывал ее себе за ворот, промакивал то, что там было и выкидывал тут же. Позже расстегнул свою курточку, задрал гимнастерку и, как мог, проделал ту же операцию под спиной и поясницей.
Наконец, пришло утро, в бараке стало светлее, теперь я уже явственно, но как через заткнутые ватой уши, слышал стоны и голоса. По бараку начали ходить санитары и раздавать неходячим кофе. Я все пытался подать голос и привлечь к себе внимание. Один из санитаров, крепкий, рыжеволосый, бойкий парень, наконец заметил меня.
– Степан, смотри, а этот, вчерашний, никак живой! – и, обращаясь ко мне: – Что, кофию захотел?
Я поманил его к себе и попросил переместить меня куда-нибудь вниз, где не капает с крыши. Иван (так звали второго санитара) взял меня под мышки, покрутил носом:
– Ты что, друг, того? Куда ж я тебя, такого вонючего, дену? Да кто с тобой рядом лежать согласится?
Почесал Иван в затылке, но место мне все-таки нашел и положил недалеко от печки, на еще теплое место, освободившееся только-только. Справа от меня лежал невероятно тощий молодой солдат. Звали его Николаем, он уже вышел из тифозного кризиса, но полностью утратил волю и способность бороться со смертью, ничего не ел и ко всему был безразличен, в том числе и к идущим от меня ароматам.
Разница между инфекционным бараком и карантином была огромная. Сюда приносили всех свежезаболевших с высокой температурой, многих в бессознательном состоянии и бросали на нары так, как бросили меня. Часть из них через два-три дня утаскивали снова, но на этот раз в какой-то огромный не то овраг, не то карьер. Те, кому удавалось пережить своими силами кризис, все без исключения, заболевали послесыпнотифозным поносом. Именно он и собирал в лагере «Б» основную жатву.
Ходили разговоры, что санитары, бывало, тащили в карьер и не совсем умерших. Я уверен, что такое могло случаться вовсе не потому, что санитары были злодеями. В самом деле, что можно требовать от двух-трех санитаров, которым надо было хоть как-то обслужить восемьсот больных тифом. В их обязанности входило: принести из лагерной кухни баланду, кофе и хлеб, раздать пищу, подмести барак один раз в сутки, выносить в отхожее место несколько раз в день параши, выносить из барака в определенное место трупы умерших, принимать новеньких из карантина. Дальнейшей транспортировкой трупов в карьер занималась специальная команда. В этой команде люди менялась, тем не менее, со дня основания лагеря в команде велся устный учет всех отправленных в карьер трупов. По состоянию на начало февраля 1944 года за лагерем «Б» числилось 157 000 убитых с помощью сыпнотифозных вшей и поноса пленных.
Вдумайтесь, пожалуйста, в эти цифры! В центре Парижа на острове Ситэ, неподалеку от Нотр Дам де Пари воздвигнут мемориал павшим узникам фашистских концлагерей. Надпись на нем гласит: «Этот склеп посвящается памяти двухсот тысяч французов, ушедших в мрак и туман, уничтоженных в фашистских лагерях с 1940 по 1945 гг.»
Понимаете, за шесть лет во всех лагерях было замучено двести тысяч французов. Их память увековечена этим мемориалом, и миллионы туристов всех стран, посещающие Париж, знают, что за войну фашисты замучили двести тысяч французов. А кто знает о более чем ста пятидесяти тысячах советских военнопленных, уничтоженных в безвестном лагере «Б» польского городка Хелм? Считаю это такой же несправедливостью, как и полное забвение погибших почти поголовно при форсировании Днепра на Бородаевском плацдарме полков и дивизий.
Сто пятьдесят тысяч! Я даже засомневался было сразу, и начал считать. Лагерь живет и «работает» с начала войны, это уже где-то 750 дней, таким образом, в день умирало по двести человек. Делим на сорок бараков, выходит, что в каждом бараке в день умирало всего по пять человек. Бог мой! Да из восьмисот тифозных по пять человек в день на тот свет – это так мало в тех условиях! Будь в лагере не наш брат, русский, там умирало бы не по пять, а по пятьдесят человек в день в каждом бараке. Это уж точно, потому что нет на земле человека выносливое русского. Это я утверждаю с полной ответственностью за свои слова на основании всего того, что я видел своими глазами в лагерях и этапах.
Я, конечно, не могу поручиться за абсолютную точность числа уничтоженных в лагере «Б». Цифры эти мне назвал контактировавший ежедневно с похоронной командой санитар нашего барака Иван Очамчира. Не знаю его фамилии, там фамилиями не интересовались, а «Очамчира» он был потому, что постоянно напевал полублатную песенку начала тридцатых годов, в припеве которой главная тема – это слова «очамчира-чира-ра». В те предвоенные годы были модны в приблатненном мире припевы с не имеющими смысла звукосочетаниями типа: «драла-фу-драла-ла», «ламца-дрица-гоп-ца-ца», а еще «гоп со смыком». Под эту «гоп со смыком» пели массу различных песен, в том числе и песню дипломата, беспросветно нецензурную, но, тем не менее, очень патриотичную.
Стоило мне полностью придти в себя, как у меня тотчас же восстановился аппетит, и потянуло на парашу. С первого же дня путь к параше и обратно я совершал сам, но на четвереньках, многие ходили таким же образом. Те, кто с первого дня не мог освоить самостоятельного путешествия к параше, чаще всего быстро умирали. По моим наблюдениям, чем человек более истощен, тем легче он переносит тифозный кризис, тем короче у него период очень высокой температуры. Попадали к нам иногда из других лагерей санитары, даже полицаи, по сравнению с доходягами – прилично упитанные люди. Они, эти «упитанные» болели гораздо тяжелее, подолгу находились в беспамятстве, бредили, метались и, в основном, все они умирали. Впрочем, в той обстановке тифозники, лишенные всего человеческого, доведенные до скотского состояния, не умирали, – они дохли в буквальном смысле этого слова.
Непонятно зачем, но некоторым доходягам, уже пережившим кризис, изредка давали какие-то таблетки. Никто из моих ближайших соседей их не глотал – боялись и выбрасывали в парашу, а Коля насобирал их под стружкой штук двадцать.
На второй день делал обход доктор, обслуживавший не один наш барак. Наш доктор, высокий, стройный, красивый брюнет с шикарными усами, носил довольно еще приличную офицерскую шинель и полковничьи погоны. По погонам я и решил, что он попал в плен уже в 43-м году, хотя утверждать этого не могу. Когда он проходил мимо меня, я окликнул его, и у нас состоялся разговор, который почему-то засел в памяти так же крепко, как последние два дня боев под Бородаевкой.
– Доктор, – сказал я ему, – у меня и отец, и покойный дед – врачи, так что я кое в чем разбираюсь. Во всяком случае, я вижу и хорошо понимаю, что тифозники дохнут, в основном, от поноса, как понимаю и то, что баланда из немытых и неочищенных овощей уж никак не способствует укреплению кишечника. Я не хочу умирать, я могу еще побороться, но просто не знаю, что мне делать, есть ли эту проклятую баланду, ведь она больше похожа на помои. Что вы мне, как доктор, можете посоветовать?
Доктор ответил не сразу. Постоял, посмотрел на меня, потом на умирающего Колю и ответил мне очень тихим, так не подходящим к его крупной фигуре, голосом:
– Если ты не будешь есть, то помрешь наверняка и очень скоро. Ты же видишь, как тут мрут люди. Ешь, ешь, конечно, только не спеши, вынь сперва все овощи, очисти, ополосни и съешь, жидкости дай постоять, пока осядет как следует вся грязь, а потом чистый отвар осторожно выпей, а грязь – в парашу. Это хорошо, это очень хорошо, что ты захотел есть.
– Доктор, а как быть с таблетками, которые дают кое-кому? Это не отрава?
Доктор как-то странно пожевал губами и так же медленно, как бы неуверенно сказал:
- Н–нет, не отрава, можно их пить, – вздохнул и добавил: – Но можно и не пить.
Вот и весь разговор. С ранних детских лет врачи были для меня непререкаемыми авторитетами, поэтому я стал строго следовать советам доктора. Я съедал свой черпак баланды и черпак Колиной баланды, от которой он полностью уже отказался. Соседу слева баланду уже не давали, ему уже и хлеб был не нужен. Наш доктор иногда кое к кому подходил так же, как давеча ко мне, и проводил короткие беседы. Сперва мне показалось, что он вообще тут был не нужен, так как не влиял ни на поправку одних, ни на смерть других, но вскоре я переменил свое мнение. Через два дня доктор снова подошел ко мне и сказал:
– Слушай, у меня есть возможность отправить тебя в лагерь «А». Он в этом же городе, но с восточной стороны. Как ты на это смотришь?
Я растерялся от неожиданности:
– А что, там лучше, чем здесь?
– Видишь ли, солдат, – ответил он, – я не знаю, что там лучше, каждый месяц от нас туда увозят 20–30 перенесших тиф. Назад не вернулся никто. Но нам известно, что там чистые бараки, нет вшей, кормежка чистая и получше нашей. Зачем это и почему, я не знаю. Похоже, что немцы изучают влияние различных факторов на выживаемость сыпнотифозных больных. Я верю, что ты можешь выжить, ну а выживешь, расскажешь, – тут он помахал указательным пальцем, вроде как пригрозил мне, – обязательно расскажешь людям обо всем, что видел и перенес. Если бы я не был уверен, что там больше шансов выжить, я тебе не предложил бы ехать.
Вот тебе на! Я расскажу! А он сам на что? Он же в сто раз крепче меня и здоровее. Уверен он, что ли, что немцы ему, именно ему, не дадут дожить до Победы? Чушь какая-то!
– Доктор, я привык верить всем докторам так же, как верил своему отцу. Я поеду. Я уже насмотрелся всякого, и испугать меня теперь уже чем-нибудь трудно.
– Ну, тогда готовься и постарайся выглядеть поживее, – и доктор, выпятив грудь и подняв подбородок, показал, как я должен выглядеть.
***
1 Джон Сильвер – одноногий пират, персонаж приключенческой повести Р. Стивенсона «Остров сокровищ».