Васька же ввел меня в курс событий и более приземленных, а именно: как можно спикировать за границу. Оказалось, что таких путей в основном два. Первый - на утренней поверке заявить, что кошмарно болит зуб. Тогда старшина барака записывал на поход к дантисту. Если набиралось человек 6-8 с зубной болью, после завтрака приходил вахман и вел их через весь лагерь в динстблок, где в одном здании с рентген-кабинетом находился и зубодральный. Из ожидалки кабинета дантиста и надо было удрать в Польшу, ибо рядом со зданием рентгена был нелегальный проход в заборе, вроде как у нас на многих заводах – «комсомольская проходная».
– «Польша», - сказал Васька, - это тебе не «Западная Европа». Кормят поляков похуже. Фрицы - они тоже не дураки, забирают у поляков половину посылок Красного Креста и - будь здоров. Да и поляк, он на нас, советских, быком смотрит, не то, что француз или голландец с бельгийцем. С этими русские никогда ничего не делили. Ну, а дальше, если успеешь, в обед пристроишься к баландоносам. Не успеешь - переспишь в пустом итальянском блоке, на нем нет ворот, а утречком пристроишься к чаеносам. Обычно их бывает больше, чем бочек, и вахманы на КПП чаще всего не считают, сколько пошло на кухню и сколько идет обратно. Второй путь - договориться со старшиной, чтоб зачислил в отряд носильщиков баланды и чая лишним. Но за это надо платить лучшим из того, что принесешь, своеобразный лагерный хозрасчет. Есть, - добавил Васька, - и еще один путь, но о нем расскажу, если с этими у тебя не получится.
Сам Васька пикировал в основном вторым путем. Не будучи сам лагерным придурком, был он с этой братией, как говорится, «по петушкам». Познакомил меня он и с неписаной инструкцией поведения русских за рубежом. Иностранцы - народ доверчивый. Соблазнов там много, поэтому главный пункт инструкции – «не укради». Нарушений этого закона давно уже не было, так как года полтора назад одного нарушителя свои же придушили и утопили в сортире. И не надо этому удивляться. В лагере и нравы - лагерные. Не приспособиться к ним - означало так и тянуть доходягой до «смертельного». Жизнь человеческая там стоила, как и везде в плену, очень недорого.
На следующий день, хорошо изобразив зубную боль, я попал в компанию из девяти человек, которую вахман повел через весь лагерь к дантисту. Пришли. Коридор со скамьями вдоль стен и дверь в конце коридора. Надо заметить, что в этом кабинете европейцам зубы и лечили, русским - только рвали. Сели, ждем приглашения. По сценарию, вахман вроде бы должен уйти в караульное помещение и придти, когда надо будет вести нас обратно, а этот черт сел у входа и сидит. Дантист- француз пригласил одного, второго, третьего, вот и до меня дошла очередь. Вхожу. Все чин по чину: кресло, врач в белом, бормашина. Сел, открыл рот, показал зубы. Врач посмотрел, постучал по зубам железкой, потрогал пальцами. Спрашивает знаками, какой зуб болит. Ткнул я пальцем в запломбированный зуб. Дантист полил на него холодной водой, постучал и сигналит мне - дескать, не вижу причины рвать, а я ему в ответ: «Рви к чертовой бабушке». Пожал он плечами, взял шприц, ввел новокаин и показывает: «Выходи, пока подействует». Вышел я в коридор, а вахман, зараза, сидит себе у входа. Уже всем сделали уколы, уже с первого начал дергать, вот и моя очередь; вошел, тридцать секунд - и зуба как не бывало. Дантист посмотрел на зуб, пожал снова плечами, постукал себя пальцем по лбу и покрутил головой. Я так понял эту немую тираду: «Не могу тебя, дурака, понять, зачем дергать практически здоровый зуб». «Мерси - сказал я ему, - мосье, аревуар». Вышел в коридор, а вахмана нет, ушел-таки, чертов сын. Я - сходу через коридор, вот он забор, за которым «Польша», вот она, дырка в заборе. Покрутил головой, не видит ли кто меня? Нет, пронесло. Шмыг в «Польшу» и - сразу в барак.
Барак вроде купейного вагона, только гораздо выше и купе больше. Потоптался, не решаясь войти в купе, вдруг - выходит поляк со стопкой грязных тарелок в руках. «Ты русский? - спрашивает, - На, помой тарелки и кастрюли, я заплачу». Я с радостью ухватился за эту первую мою работу. Пошел в умывальник и с мылом хорошо вымыл тарелки и кастрюли. Принес обратно, постучал. Вышел хозяин, взял все помытое мной и мой котелок. Через полминуты вынес котелок, наполненный наполовину тушеной картошкой с мясом. Вот это - да! Такой еды и в таком количестве не видел я уже более года, аж со времен тех трофеев, что захватили мы под Валками. Вышел я из барака, и оприходовал свой заработок, сел на порожке и, кажется, облизывался как кот, добравшийся до сметаны. До чего же вкусна картошка с мясом!
Дальше я решил не искушать судьбу и рванул во «Францию». Матушка родная, что я тут увидел! Между бараками размеченная спортплощадка, сетка и разметка вроде теннисной, но играют соперники не ракетками, а ладошками. Вокруг площадки толпа в основном черноволосых мужиков, половина из них в шортах. У нас в Союзе перед войной в шортах ходили единицы, да и то только на черноморских курортах. Почти все курили сигареты разных марок, и окурки длиной в полсигареты бросали себе под ноги. С этого-то я и начал, и уже через пятнадцать-двадцать минут набил табаком из окурков полный кисет. Закурил и прошелся не спеша по «Франции» от северной границы до южной - только здесь была своя география: на севере «Франция» граничила с «Голландией», а на юге - с «Польшей». Какой разительный контраст с русским блоком! У нас в блоке голая вытоптанная земля, а здесь между бараками грядки, клумбы, цветы, овощи даже.
Вошел в ближайший барак. Только не подумайте бога ради, что увиденное мной из области ненаучной фантастики. А увидел я вот что. В длинном широком бараке посередине через каждые пять-шесть метров стояли печки-плиты, на которых французы беспрерывно что-то жарили, пекли и варили. Ближе к стенам стояли блоками двухэтажные деревянные кровати, а стены между окон представляли собой сплошные, чуть не до потолка, полки, на которых одна к одной стояли всевозможных размеров и расцветок банки, баночки, пачки, коробки со жратвой. Никогда в жизни ни до войны, ни после, ни в одном нашем магазине не доводилось мне видеть такого невероятного разнообразия красиво упакованных продуктов питания. Впрочем, я допускаю, что память моя несколько гиперболизирует гастрономическое разнообразие, царившее на полках этих бараков. После смертельного голода, да вдруг увидеть такое изобилие - могло начать в глазах и двоиться. Однако первое впечатление не изменилось и при последующих посещениях бараков «Западной Европы».
Рядом с каждой печкой стояли мусорные ящики - основное место промысла начинающих пикировщиков. Поскольку в жарку и варку шли только консервированные продукты, в ящиках не было очисток и обычного кухонного мусора, в основном туда выбрасывалась упаковка от продуктов и продукты, которые для разбалованных желудков западно-европейцев стали непригодными: заплесневевший хлеб, подпорченный сыр, пересохшая сдоба, а также банки из-под масла и консервов, из которых порой еще немало можно было выскрести. Корки с сыров они, как правило, срезали сантиметровой толщины. Все это и шло в сумку к пикировщику. Взял, например, пикировщик полностью заплесневелый хлеб, что с ним делать? А очень просто. Надо его мелко накрошить, размять, залить в котелке водой, хорошенько взболтать. Плесень всплывет, а хлеб оседает на дно. Вылив плесень, хлеб можно и так съесть, а лучше сварить на щепочках из него кашу. Бывало, и нередко, что европейцы давали пикировщикам работу, чаще всего это была стирка белья, за работу они платили щедро и хорошими продуктами.
Мы старались особенно под ногами у иностранцев не вертеться. Смотрели они на нас довольно равнодушно. Иногда бывало так: смотрит на тебя иностранец, а не поймешь, видит он тебя или нет. Это неприятно. В то же время почти у каждого пикировщика, а было их на весь лагерь человек тридцать или немного больше, имелся среди иностранцев не то шеф, не то просто близкий знакомый. Мы шефов себе не выбирали, скорее они выбирали себе подшефных. Откуда и как это повелось - не знаю.
В тот день, когда я переходил из второго барака в третий, окликнул меня француз, круглолицый, курносый, крепкий сложением, загорелый мужик лет тридцати. Вообще-то мы с французами объяснялись на каком-то диком немецком жаргоне. Этот мой знакомый за четыре года в плену не выучил ни одного немецкого слова, тем не менее, мы друг друга все-таки понимали. Он повел меня за барак к бочке со свежесваренной картошкой в мундирах. Бери, дескать, сколько хочешь - хоть всю бочку. Напихал я эту картошку и в карманы, и за пазуху. На прощанье француз ткнул себя пальцем и представился: «Андре!» Я в ответ тоже назвал себя. Потом он пригласил зайти к нему, показал свой барак и свою грядку, где у него росли цветочки и огурцы.
Уже во «Франции» я набил дополна свою противогазную сумку, карманы, пазуху и живот, естественно, тоже. Итальянцев уже провели, так что заночевать мне пришлось в пустом итальянском блоке. Утром я пристроился к чаеносам и хотел с ними проскочить в «Россию». На КПП1 стоял немец-вахман, маленький, косой на один глаз, морда остренькая, ну - косая крыса, да и только. Посчитала эта крыса чаеносов - один лишний. Спрашивает, кто лишний. Все молчат, знают, конечно, но молчат. «Если лишний не признается, все пойдут в карцер», - пригрозила крыса. Вижу, дело плохо. Могут ребята из-за меня пострадать. Вышел из строя, говорю: «Я лишний». «Хорошо», - говорит крыса, – Стань в сторонку, вот сюда». Справа от ворот на посту был грибок для защиты от дождя, а дальше кювет, а за ним обычный забор. Поставил он меня на край кювета, пересчитал чаеносов, пропустил всех, закрыл ворота, потом отобрал у меня сумку, набитую съестными припасами, раскрутил ее и забросил в жилой итальянский блок. Следом туда же полетел и котелок. Макаронннки налетели на мои, честно заработанные ценой здорового зуба продукты, как голодные волки. Если честно, я их в тот момент просто ненавидел. Потом эта косая крыса подошла ко мне и вдруг - как даст кулаком в подбородок. Я невольно сделал шаг назад, а там кювет, и я - через него, и головой в колючую проволоку. Разодрал при падении затылок, но выбираться сразу из проволоки не стал. Вижу, крыса топает ногами, фыркает и чувствует себя чуть не Самсоном - если быстро встану, будет бить еще. Лежу, делаю вид, что почти в нокауте, и жалко мне моего затылка. То собака до него добралась, то эта крыса. Но с собакой-то я нечего поделать не смог бы, а эту крысу, хотя я все еще доходяга, мог бы смешать с собственными его экскрементами. Когда он поутих, я поднялся, потрогал расцарапанный затылок - руки все в крови. Кажется, именно это его и успокоило. Поставил он меня на солнышко, на обозрение двум блокам, нашему и итальянскому, а эти макаронники все еще щелками челюстями, дожевывая мой провиант. Хоть бы сумку с котелком вернули, сукины дети. Простоял я на солнышке с восьми утра до восьми вечера. Крыса в полдень сменился, но и сменщик его продолжал держать меня стоймя на солнцепеке.
Так получился разгрузочный день: ни хлеба, ни баланды, ни чаю, ни воды даже. Когда в восемь вечера отпустили в блок, единственным утешением было то, что не посадили в карцер, а за пазухой сохранилось шесть штук вареных картофелин. Лежа на нарах, подвел итог: зуба нет, сумки и котелка - тоже. День ел досыта, день постился, шея и затылок изодраны и болят, но есть недельный запас курева, а желания снова спикировать за границу не убавилось.
Наутро пришел Василий: «Ну что, браток, позагорал? Эх, ты, горе-пикировщик! Не отчаивайся, напоролся на эту косую сволочь. Тут их два таких говноеда. Этот, да еще один чех. Тот, когда словит за границей нашего брата, заставляет идти впереди себя через весь лагерь, а сам, стерва, идет сзади и кованными ботинками наступает на пятки. Потом по месяцу заживают. А одному сухожилие порвал, славянин проклятый. Да ты не раскисай. Год назад пикировщиков сразу в карцер сажали, а это похуже, чем тебе досталось».
- С чего ты взял, что я раскис? Помоги достать котелок и сумку, да покажи третий путь.
- Ну, и молодец, что не раскис. Сумку с котелком достанем, а третий путь покажу, когда рабочие и итальянцы будут идти домой.
В пять вечера мы с Васькой стояли в воротах блока, а мимо, еле таща ноги и понурясь, шли молчаливые, совсем не такие, какими мы привыкли их видеть в кино, итальянцы. Вслед им неслось из нашего блока насмешливое: «Бадолио, макарони». Сейчас уже немногие помнят и знают, что маршал Бадолио в 1943 году сместил Муссолини, разорвал союз с Гитлером и перешел с итальянской армией на сторону союзников. Немцы оперативно всех итальянцев, своих "верных союзников", перевели в разряд военнопленных, а в Италии разбили в пух и прах армию Бадолио и чуть не всю ее тоже взяли в плен. Именно эти итальянцы и населяли итальянский блок шталага 1А.
Когда итальянцы шли мимо, Васька мне все объяснил. Почти напротив ворот русского блока, недалеко от КПП начиналась и шла перпендикулярно центральной дороге старая, заброшенная, заросшая бурьяном, дорога - не дорога, а скорое трехметровый проход между двумя заборами. Эту бывшую дорогу, в 5-6 метрах от центральной, на глубине около метра, пересекала бездействующая канализационная труба от иностранного пищеблока. В месте пересечения труба сверху была разбита, и можно было в нее влезть и по трубе перебраться к пищеблоку. В другую сторону от пролома хода не было. Труба была то ли демонтирована, то ли засыпана. Попасть к пролому можно было только тогда, когда возвращались русские рабочие команды и итальянцы, причем делать это надо было быстро и незаметно, так как, во-первых, почти рядом стоял пост, а, во-вторых, в шталаге действовал общий для всех лагерей закон: любая попытка пробраться через забор, хоть наружный, хоть внутренний, хоть через верх, хоть под ним могла быть пресечена с первой заметившей эту попытку сторожевой вышки с помощью пулемета.
Назавтра у меня уже, спасибо Ваське, был и котелок, и новая противогазная сумка. Как только пошла толпа рабочих команд, я выскочил из ворот и, пригнувшись - бегом к пролому, две секунды дела - и я уже там. Впереди - около трехсот метров по асбоцементной трубе диаметром примерно шестьсот миллиметров, двигаться приходилось на коленях и на полусогнутых руках. На дне трубы что-то вроде мягкой пыли - коленям не больно. Пока сзади был свет, двигаться было не страшно, но вскоре наступила полная темнота, едва заденешь котелком за трубу - гром такой, что кажется, его слышит весь лагерь. Потом стало страшно, а вдруг впереди тоже тупик? Был момент, когда даже пробовал лезть назад, но двигаться задом наперед оказалось очень трудно. Тогда я плюнул на все и полез с передышками вперед - будь что будет. Оказалось, что это не так просто - пролезть по тесной трубе триста метров. Особенно в первый раз, когда не уверен, что долезешь, куда надо. Не знаю, сколько времени я лез, показалось, что очень долго, и совершенно неожиданно вылез в сухой, но глубокий, выложенный кирпичом колодец. Над головой - решетка и через нее виден свет. Прислушался - тихо. Тогда встал на ноги, пошатал решетку, сдвинул ее в сторону, вылез из колодца и оказался за иностранным пищеблоком. Немножко пообчистился, привел в порядок свою одежду перед входом в «заграницу» и - бегом в «Бельгию». Все-таки нас получше встречали во «Франции», поэтому скоро я уже был там. Ближе к вечеру встретил Андре. Он был шумно рад встрече и вручил мне подарок - выросший на его грядке огурец. Я был бы больше рад куску хлеба, но вежливость - прежде всего. Благодарил я его искренне и горячо.
Уже стемнело, и я собирался на ночевку в пустой итальянский блок, как вдруг встретил в южном тупике «Франции» Ваську. Поделились своими успехами, а потом уж и не припомню, кому из нас взбрела в голову дикая мысль - слазать через забор к «аспирантам». Вполне возможно, что мысль была моя, после благополучного путешествия по трубе я стал страшно смелым, а Васька почему-то поддержал идею. Друг перед другом козыряли смелостью, выпендривались, идиоты, хотя, по сути, это и не было смелостью вовсе, а просто глупостью, мальчишеством. Подтолкнуло же нас на это дело то, что в одном мосте забор к аспирантам не освещался и не просматривался с вышек из-за разросшихся вдоль центральной дороги деревьев. Сказано - сделано. Дуракам закон не писан. Перебежали под деревья, постояли, тихо. Вышек не видно. Быстро через забор - и в барак. Барак небольшой и невысокий, как купейный вагон. По одной стороне коридор и в нем корзины с мусором, по другой - купе на четырех человек. Только мы в коридор, вышел из купе аспирант, увидел нас и давай орать что-то явно нехорошее. Мы ему, используя весь наш запас французских и немецких слов, а больше на пальцах, пытаемся объяснить, что мы - не бандиты, не воры, а мирные русские, можем постирать, почистить, вынести мусор. Нет, не унимается. Смотрит на нас бараньими глазами и орёт. Тут за ним еще один баран показался.
- Давай, - говорю я Ваське, - обрываться, пока эти красавцы не подняли шум на весь лагерь.
Васька махнул рукой: - Пошли, - говорит, - к едреной бабушке от этих психов.
И мы - ходу из барака. Только и успел я из мусорной корзины прихватить кулек с какой-то крупой. Благополучно дошли до забора. Перелезли через него, даже ни разу не зацепились за колючую проволоку и, только когда улеглась на нары в бараке "гостиницы пикировщиков", признались друг другу, какую же великую глупость мы сморозили. У аспирантов-то из нашего брата еще никто никогда не бывал. Для них мы точно были ворами или бандитами. Тоже мне - первопроходцы! А ведь, в основном, и прельстило то, что мы - первые. Как все-таки человек любит быть первым, или среди первых хотя бы. Хорошо, что удалось унести ноги без скандала. Зато теперь мы поняли, что в лагере можно иметь дело с иностранцами, но только с солдатским и сержантским составом, то есть с теми, кто попроще, а от их офицеров лучше держаться подальше - интернациональных чувств и симпатий у них не просматривалось. Не увидели мы у аспирантов в бараках ни печек, ни жаренья-варенья, ни игр, ни веселья, ничего того, чем поражали нас «Бельгия», «Голландия», «Франция», населенные пленными нижними чинами. Скучно жили аспиранты. Без денщиков у них нормальной жизни явно не получалось.
Днем, по возвращении «домой», собрал по двору веточек и щепочек и сварил принесенную от аспирантов крупу. Позже я узнал, что это - саго2. Тогда просто удивило, что при варке крупа увеличивалась в объеме раз в пять. Кроме того, каша получилась вкусная и сладкая. Забрался я на верхние нары и принялся за еду. Вдруг вижу: снизу над нарами появились сперва руки, потом голова с голодными глазами - Коля Александров, собственной персоной. Молча ем, смотрю на него, а он провожает взглядом каждую ложку. Наконец он не выдержал:
- Юрка, оставь пожрать.
- А чего ты ко мне пришел? У тебя ж есть твой шакал.
- Дядя Федор меня прогнал и взял себе другого.
- Ну а я тут при чем? Я - не шакал. Все свои запасы ношу с собой. Нанимать мне тебя незачем и не на что. – Молчит. Одними глазами просит.
- Хочешь, научу тебя пикировать за границу?
- Не, не хочу!
- Почему, интересно?
- Я видел, что с тобой сделал вахман там, на КПП, и как ты весь в крови жарился на солнце, а можно ж еще и в карцер попасть!
- Ну, если боишься пикировать, ищи себе другого шакала, а я - не международный Красный Крест. Будь здоров.
На этом мы и расстались, и на этот раз уже навсегда. Быть может, кто-то меня и осудит за отказ наркормить Колю, но я его уже один раз кормил по дороге из Холма в шталаг, а он мне в благодарность отказал дать один шакалий сухарь, и это его все равно не спасло от «увольнения». Я очень хорошо помню всех, кто мне помог за время плена. Но столь же хорошо помню и тех, кто поступал со мной зло или нечестно. Да и вообще лагерная жизнь - она жестокая. В ней нет места альтруизму и всепрощению. Доброта там имеет особый вид. Вот Васька-пикировщик был ко мне добр, хотя и не соболезновал, когда я попался в лапы косой крысе, а наоборот, посмеивался. Я же в меру моих сил и возможностей платил ему полной взаимностью. Кроме того, те, кто боролся и выжил, всегда недолюбливали тех, кто не желал бороться сам, а все ждал, что кто-то это сделает за него. В каждом таком мне виделся Толик Панфилов.
В это, примерно, время произошло довольно интересное, хотя и совершенно незначительное событие. Не помню уж по чьей инициативе в нашем блоке (больше нигде в лагере не было нужной по величине площадки) состоялся футбольный матч сборная СССР - сборная Западной Европы. Как и кто комплектовал нашу сборную, я не знал. Я видел только сам матч. Европейцы играли в трусах, футболках и спортивного вида туфлях, наши - кто в чем: в нательных рубахах и без них, в х/б шароварах, кто босиком, кто в армейских ботинках.
Первый тайм закончился со счетом 12:0 в пользу Европы, второй тайм не состоялся, так как наши ребята после перерыва не смогли подняться на ноги. Я видел, их близко, наших футболистов. Мокрые, задыхающиеся, с запавшими глазами. Они хотели еще играть, но не могли. Но самое страшное было - это их глаза. Доводилось ли вам видеть когда-нибудь глаза загнанных лошадей? Такая в них тоска, обреченность, немой укор. Стоит раз увидеть их - и на всю жизнь остается чувство вины за то, что ты - человек. В глазах наших футболистов было такое же выражение. Все-таки доходяги, они и есть доходяги. Работать они еще кое-как могут, а в футбол играть - нет...
В конце августа лагерь взбудоражила весть о том, что всех аспирантов за одну ночь куда-то эвакуировали. Куда? Зачем? По какой причине? Высказывалось предположение, что увезли их на запад, чтобы в случае чего не были они освобождены Красной Армией. Скорое всего, что так оно и было.
Через день пришло в наш блок целое отделение вахманов и, с помощью блоковых придурков, начали комплектовать большую команду на какую-то разовую работу. Попал и я в эту команду. Набрали человек пятьдесят. Вывели нас и по главной улице, минуя пищеблоки прямо в «аспирантенблок». Тут нам поставили задачу: за один день очистить и убрать бараки аспирантов. Из бараков вытаскивалось все: матрацы, подушки, одеяла, стулья, скамьи, мусорные корзины, коробки, банки - в общем все, что там осталось, кроме двухэтажных деревянных кроватей. Все это стаскивалось на кучи и сжигалось. Естественно, что все пригодное для еды и применения оседало в сумках и карманах членов команды. Некоторые ребята очень неплохо прибарахлились. Кое-что полезное попало и в мою сумку, в том числе небольшая, граммов на 150, баночка с каким-то жиром. Я знал, что у французов есть консервированное сливочное масло, а в найденной мной баночке было не совсем масло, но что-то очень похожее на ароматный маргарин. На крышке баночки был изображен эдакий веселый мосье с улыбкой до ушей и румянцем на щеках, как бы приглашавший: «Съешь содержимое и станешь таким же цветущим». Баночка мне понравилась, и я оставил ее в качестве портсигара. Через несколько дней, будучи последний раз за границей, я по случаю спросил у Андре, что в этой баночке было. Оказалось - мазь, снимающая раздражение кожи после бритья и придающая ей особую бархатистость. Что касается бархатистости, то я такого ее действия не заметил, а вообще с хлебом желудок мой принял ее вполне благосклонно.
За две недели я три раза пикировал за границу. Один раз ходил на разборку аспирантенблока и ел в эти дни довольно много и сытно. Европейские отбросы, представьте себе, были не только съедобными, но и сытными. Сам себя я начал чувствовать почти человеком, не мужчиной еще, конечно, - это случилось гораздо позже, а просто человеком. Сидеть в лагере дальше и ждать у моря погоды смысла не было. Тем более, опыт подсказывал - немцы при отступлении пленных не бросают. И все время я хорошо помнил напутствие полковника медслужбы из инфекционного блока лагеря «Б» - выжить и рассказать людям обо всем, что видел и пережил, а видел-то я еще далеко не все. Для сравнения нужно было увидеть и испытать на себе жизнь наших пленных в рабочих командах. Было и такое соображение: из рабочей команды все же больше шансов сбежать, чем из шталага. И, что там говорить, по тому, что я уже знал из рассказов, я прекрасно понимал, что в рабочей команде гораздо легче дожить до освобождения - хватит мне этих лагерей и этапов, сыт ими по горло.
Поэтому, когда стали отбирать партию в транспортный блок, я не стал прятаться за спины. Старшина, поколебавшись самую малость - все-таки и по виду, и по сути я еще был безусловным доходягой, включил меня в описок. Перевод прошел очень буднично. Только и успел я сердечно распрощаться с Василием и сделать ручкой «отцу народов» и всему русскому блоку.
Оглядываясь назад, я прихожу к выводу, что многие немцы из охраны лагеря на пикировщиков смотрели сквозь пальцы не из альтруистических соображений. Думаю, имел место простой расчет: с помощью продуктов международного Красного Креста подкормить и сделать работоспособными некоторую, наиболее активную что ли, часть лагерных доходяг.
В транспортном блоке все было не так, как в общем. Кроме кормежки. Не было тут ни шакалов, ни шакалят, ни пикировщиков. Состав тут непостоянный. Ежедневно часть жителей блока уводили на транспорт, а им на смену приходили новые люди из общего блока. Жители транспортного блока постоянно использовались на разных работах внутри лагеря. Уже на второй день я попал в «шайзекомандо» - это команда лагерных ассенизаторов, состояла она из шести военнопленных и одного немца-вахмана.
Утром после чая пришел в блок «шайзекомандофюрор» - начальник команды ассенизаторов. Отобрал шестерых, в том числе и меня, и повел на главную площадь на развод по работам. В команде я один оказался новичком. Остальные ребята хвалили нашего командофюрера, говорили, что он здесь в лагере один из лучших. Кое в чем я убедился, как говорится, не отходя от кассы. Он на площади переждал, пока разойдутся по работам все команды, потом повел нас на русскую кухню и там взял для нас десяток вареных картофелин. Потом сводил в иностранную кухню - там мы поджились по полкотелка шляма, и лишь после этого мы потопали на наше рабочее место, в пустой итальянский блок - ту самую «гостиницу пикировщиков». Чистка сортира производилась через открытый сзади люк ведерными черпаками, подвижно закрепленными на концах трехметровых держаков, а выливалось содержимое черпаков в люк длинной металлической бочки, установленной на четырехконную повозку. Наполненную трехкубовую бочку увозили на поля здешнего крупного бауэра. Через полчаса бочка возвращалась, и с ней в виде платы за нашу работу приезжало ведро довольно хорошего и густого супа, который мы тут же поедали.
Работа сразу выявила, что я - все еще доходяга. Даже полчерпака с большим трудом поднимал до люка на верху бочки. Командофюрер, посмотрев на мои потуги и мучения, закатал рукава, меня поставил часовым на случай появления на горизонте начальства, и часа полтора сам работал наравне со всеми и при этом еще рассказывал нам, что сам он - бауэр с берегов Рейна, что дома земли у него сорок моргов3, работников - он, жена и сын с невесткой, и что он страшно соскучился по своему крестьянскому труду, а в перерыв, пока мы ели бауэрский суп, показал нам фотокарточки своего семейства. Немцы вообще, будучи в благодушном состоянии, очень любят показывать свои семейные фотографии.
Дней пять я проработал в шайзекомандо, а потом был зачислен на транспорт. Я попал в группу из пяти человек. Ехать нам было к одному хозяину, поэтому мы тут же перезнакомилась. Один из новых знакомых, Павлик Рыхнов, стал моим «соколхозником» до конца плена. Нам выдали по пайке хлеба с маргарином. Потом пришел вахман с нашими бумагами и, после соблюдения всех формальностей, вывел нас из блока, а затем из лагеря и привел прямо на вокзал. Тут мы сели в вагон пригородного типа. Сидевшие рядом немцы тотчас пересели, создав вокруг нас некоторый вакуум. Паровозик дал гудок и - прощай навсегда, шталаг 1А!
***
1 Контрольно-пропускной пункт.
2 Саго (от малайск. sagu) – крупа из крахмала, получаемого из сердцевины стволов некоторых видов пальм.
3 Морг (или морген) – старая земельная мера в Германии и в Польше.