Путь наш лежал на юго-запад. Часам к пяти мы приехали в Найденбург1. Выгрузились и, пройдя не более полукилометра, оказались в маленьком лагеречке из двух небольших сборных бараков с обычным забором из колючей проволоки, с одной небольшой вышкой. Лагеречек принадлежал найденбургской «компаниэ» - роте охраны, в нем находились человек двадцать хворых пленных из разных команд, работавших в основном у местных помещиков и фельдшер, он же - старшина этого лагеречка-ревира. Конвоир, доставивший нас, передал наши бумаги старшине и отправился восвояси.
Читая наши личные дела, старшина наткнулся на мою фамилию, вызвал меня к себе в каптерку и тут выяснилось, что мы с ним оба из Майкопа, более того, он в фельдшерско-акушерской школе был одним из двух лучших учеников моего отца. Редчайший случай - встретить в плену земляка, да еще почти знакомого человека из такого небольшого города, каким был до войны Майкоп.
Вечером наш старшина - фельдшер ушел из лагеря, и пост на проходной отнесся к этому, как к должному. Ребята мне объяснили, что наш фельдшер, по сути, был на положении расконвоированного, что в городе у него была квартира, русская женщина, которая тоже где-то работала. Это обстоятельство и удивило и вызвало отчужденность к земляку, хотя он делал для наших больных много хорошего.
На следующее утро за нами приехала подвода – «ваген» из той команды, где нам надлежало работать. На подводе сидел наш конвоир - вахман, возчиком был пан Козловски - об этой скотине будет немного дальше. Сели мы на этот самый ваген и через полтора часа въехали в Гросс Шлефкен - имение отставного майора фон Шванке - имение по восточно-прусским масштабам среднее - 3000 моргов земли, это около восьмисот пятидесяти гектаров с довольно сложным севооборотом. Хозяйство многопрофильное, где главной культурой была картошка, но, кроме нее, возделывались свекла кормовая и сахарная, брюква, капуста разных видов, пшеница, ячмень, овес, горох, пелюшка, люпин, клевер, конопля и др. Из живности в хозяйстве было большое стадо молочных коров; много - пожалуй, штук по триста или более овец и свиней, 20 пар рабочих быков, несколько четырехконных упряжек лошадей-тяжеловозов; кроме того, были еще верховые лошади для всех членов господской семьи и управляющего и лошади для легких экипажей. Техники в хозяйстве было сравнительно немного: две легковые автомашины, три колесных трактора небольшой мощности, один из них с газогенераторной установкой, две молотилки с электроприводами. Рабочая сила состояла из 50-55 советских военнопленных, десяти расконвоированных французов, пяти таких же итальянцев и около семидесяти цивильных немцев, поляков и мазуров.
Сам Herr Major2 в хозяйстве ни шиша не смыслил, руководил хозяйством управляющий («кемер») Herr Sonnenberg, который был и главным агрономом, и зоотехником, и очень рьяным надсмотрщиком. Роль механика выполнял Шмидт, никто в команде не знал, фамилия ли это, или его основная специальность (Schmied - кузнец); зато знали, что он не имел даже среднего образования, но вся техника под его присмотром работала абсолютно безотказно.
Кроме сельского хозяйства, во дворе усадьбы стоял, дымил и работал «бреннерай» - спиртзавод, на котором из картофеля делали «бренншпиртус» - спирт-сырец, топливо для двигателей внутреннего сгорания. Работали на этом заводе один инженер Herr Krieger и трое наших пленных, причем наши ребята работали только днем и, соответственно, отгонка спирта производилась тоже только в дневное время.
Работа пленных в хозяйстве регламентировалась в основном продолжительностью светлого времени суток. Летом продолжительность рабочего дня доходила до 14 часов, а зимой сокращалась до шести с половиной. Такое сокращение рабочего дня зимой происходило потому, что не разрешалось пленным находиться вне помещений или ограды до рассвета и после заката с целью предупреждения побегов, так же как в этапах. Когда рабочий день превышал восемь часов, среди дня устраивался получасовой перерыв, в воскресенье обычно - выходной день. Старожилы рассказывали, что в первые два года, до Курской битвы, частенько нарушалась и продолжительность рабочего дня - естественно, в большую сторону, и выходные дни в воскресенье.
Однажды ранней осенью сорок второго года ребята штубы, в которую попал я жить, проработав по 16 часов в день, недели три без выходных, решили устроить забастовку и утром дежурные не пошли за одеждой, а вся штуба отказалась выйти на работу. Командофюрер вел переговоры через окно и, когда понял, что переговоры бесполезны, снял винтовку и выстрелил два раза в комнату. Первая пуля убила наповал одного из хлопцев, а вторая (разрывная), попав в стену, разорвалась, и кусок ее влез Петру Мантику в спину. В этот день штуба на работу так и не пошла. Копали могилу, хоронили убитого. Мантика перевязали, но ехать в ревир он отказался. За эту провинность всю штубу должны были бы отправить в штрафлагерь, однако этого не произошло: стояла уборочная страда. Более того, стали реже нарушать как продолжительность рабочего дня, так и день отдыха. За четыре месяца, что я провел в команде, превышения установленной продолжительности рабочего дня бывали эпизодически. Так, однажды я с Рыхновым и вахманом Бамбулой ездили сдавать и грузить в вагоны 50 штук овец, и вернулись из Найденбурга только в полночь.
Наша пятерка приехала в Гросс Шлефкен часа в четыре. Все ребята были еще на работах. Выгрузились посреди мощеного двора, и вахман повел нас к нашему жилью, которое находилось метрах в трехстах от усадьбы, в живописной долинке, окруженной молодым еловым лесом и прорезанной посередине речушкой, шириной от трех до пяти метров. За речушкой стоял дом с островерхой крышей, сложенный из крупных бутовых камней. Наружные двери в жилые помещения (штубы) были окованы толстым листовым железом, а в окнах заделаны кованые решетки с прутьями около сорока миллиметров диаметром. Дом был старинный, с северной стороны снизу до верху заросший мхом. Похоже, что господа прусские юнкера использовали подневольный труд испокон веков.
На первом этаже было две штубы. Та, в которую попал я с Рыхновым, состояла из трех комнат. Первая комната - общая, в ней все кушали, вечерами чистили картошку, пели, тут же стояла параша. Из мебели был один стол на все двадцать человек и две скамьи. Вторая комната - спальня, в которой стояли впритык восемь двухэтажных деревянных кроватей с матрацами и одеялами и чугунная круглая печь, которую топили выдаваемыми брикетами и ворованными чурками для газогенераторного трактора. В первых двух комнатах было по окну. В третьей комнатушке стояло три двухэтажных кровати. Называлась она у нас ревир, так как в первые годы в ней содержались больные. В этой комнатушке не было ни окна, ни электрического освещения.
Вторая штуба состояла из двух комнат. Их обстановки я не знаю, так как после побега осенью сорок третьего года пленного Орлова, вахманы почему-то не позволяли жителям штуб обмениваться визитами, да и возможностей таких практически не предоставлялось.
Третья однокомнатная штуба была на 12 человек. Жилая комната вахманов команды и кладовая, где по ночам «спали» наши клямоттен (шмотки), находились на втором этаже, под крышей.
Возле дома стояла кухня, в которой два француза - Пику и Пьер варили для нас ежедневный картофельный суп и пекли хлеб. Чуть в сторонке от кухни располагался туалет открытого типа и поближе к лесу - могилка убитого при забастовке.
Сразу по приезду повар-француз налил нам ведерную миску картофельного супа, и мы с ней расправились как раз к возвращению ребят с работы. Тут мы, не откладывая, начали ознакомление на практике с установленным в команде распорядком дня. Утром еще затемно - подъем. Вахманы открывали запиравшиеся снаружи двери штуб, а сами с винтовками наизготовку брали в полукруг все место действия. По команде «Клямоттен циен!» («Тащи шмотки!»), дежурные бегом тащили со второго этажа мешки с верхней одеждой и обувью. Все одевались, обувались, дежурные по штубам выносили параши, несли на кухню бидоны с начищенной картошкой. Ребята завтракали, кто остатками вчерашнего картофельного супа, кто приготовленным для колхоза вареным горохом или пелюшкой. Ни гороха, ни пелюшки нам не давали. Их просто приходилось воровать, кто, как и что сумеет. После завтрака, уборки постелей и помещения перед штубами - построение, и вахманы вели строй во двор усадьбы, строй поворачивался направо и ждали развода. В это время дежурные всех штуб относили мешки для картошки в картофелеприемник спиртзавода. Вдруг перед строем возникал управляющий Зонненберг и начинался развод по работам. Как все немцы, Зонненберг любил краткие и резкие команды: «Оксен раус!» («Быки выходи!»), «Бреннерай вег!» («Спиртзавод прочь!»), «Дрешмашине аб!» («Молотилка пошла!»), «Дунг ауфляден!» («Навоз грузить!») - и так далее, в первую очередь - на постоянные и сезонные работы, в которых участвовали группы рабочих. На разовые работы отправлялись последние в строю. После нас кемер, так же быстро, отправлял на работы цивильных.
После конца работы все сходились и строились на том же месте. Дежурные быстро тащили мешки с картошкой из картофелеприемника. Командофюрер пересчитывал наличие и плотным строем вел команду домой. Растягиваться вахманы не разрешали, ибо годом раньше один наш пленный, здоровый и, как говорили хлопцы, красивый парень по фамилии Орлов подговорил двух татар бежать. Для побега он выбрал именно этот момент, когда команда, растянувшись, спешила мимо ельника и через речку домой. Они потихоньку скрылись в лесочке. Сделали они это чисто, их не заметили ни вахманы, ни кто-либо из команды. Во всяком случае, никто даже друг другу не говорил о том, что заметил побег. Вахманы обнаружили пропажу через два часа, перед чисткой картошки. Ребята-то не могли не заметить этого раньше, но они потом уверяли вахманов, что подумали о задержке пропавших ребят на какой-либо срочной работе, что бывало.
Сразу же подняли на ноги всю округу. Полицию, компание, вооруженных цивильных с лошадьми и собаками. Все как полагается в хороших детективах. К утру километрах в двадцати пяти, в копне, собаки обнаружили обоих татар, а Орлов еще в ельнике направил своих компаньонов строго на юго-восток, а сам направился в другую сторону. Неизвестно, что он сделал, но его след собаки не взяли. Через пять дней командофюрер объявил, что Орлов был пойман и расстрелян в лагере. Это была явная ложь. Из лагеря время от времени прибывали на замену заболевшим, о поимке и расстреле Орлова никто не слышал. Скорее всего, ему все же удалось уйти через фронт. Оба татарина попали в штрафлагерь, после которого один из них, крепкий и сильный парень, даже вернулся в команду. Отношение к побегу Орлова было у ребят неоднозначное: с одной стороны все были рады, что Орлову удалось уйти и сунуть фрицам фигу в нос, а с другой - считали выбранный им способ бесчестным, ведь он своих компаньонов просто подставил, воспользовавшись тем, что у них физические кондиции значительно превосходили интеллектуальные. Немцы это тоже поняли, иначе бы наши татары штрафлагерем не отделались.
По возвращении домой все шли в свои штубы, дежурные заносили мешки с картошкой, миски с супом, хлеб, параши, после чего двери снаружи запирались. Все ели суп, после еды разувались, раздевались, обувь и всю верхнюю одежду складывали в мешки и оставались кто в нижней рубахе и кальсонах, а некоторые в одних длинных, немецкого образца нижних рубахах. Мешки с обувью и одеждой дежурные, под присмотром вахмана, уносили в кладовую на второй этаж, где они и запирались до утра. Сами дежурные носили «клямоттен», будучи в одном исподнем в любую погоду и в любое время года. По дороге из кладовки в штубы дежурные для светомаскировки завешивали окна плетеными соломенными матами. Командофюрер, или его самый рьяный помощник Herr Sagurski, в последний раз пересчитывали нас, и двери накрепко запирались снаружи навесным замком и засовом до утра.
Раздевание это делалось для того, чтоб никому и в голову не пришло совершить побег ночью из штубы - в нижнем белье не убежишь, это и пьяному ежу понятно.
С этой же целью нам не разрешалось иметь запас продуктов. Я этого не знал сначала и, имея достаточно картошки, начал хлебные пайки подсушивать и складывать про запас на полочке. На четвертый день Загурски обнаружил мои запасы при вечерней считалочке и, с руганью и угрозами, конфисковал весь мой запас. Тем не менее, я и дальше постоянно имел в запасе 4-5 паек хлеба, только кусками и в разных местах. Впрочем, привычка иметь постоянно в запасе продукты питания, после всех перенесенных мной голодовок, осталась на всю жизнь, и привычка-то оказалась полезной, ибо в течение всех моих шестидесяти пяти лет постоянно чего-то да не было в продаже: то мяса, то масла, то муки, сахара, геркулеса, гречневой крупы, колбасы, сыра, соли, мыла и многого-многого другого, как съестного, так и несъедобного, в разное время и в разных комбинациях.
Когда мы были уже раздеты, пересчитаны и заперты, начиналась общественная чистка картошки. Начиналось наше время. Чистя картошку, мы, чаще всего, хором пели песни. Репертуар у нас был необыкновенно широк. Бывало, пели и солисты. Прекрасный тенор Василий Сикорский, исполнитель украинских песен Тимофей Зверянский и горьковский, большого внутреннего достоинства человек - Иван Дмитриевич Доронин, исполнитель старинных воровских песен.
Когда в команду прибывали новенькие, они при чистке картошки обязаны были рассказать всем полную историю своего участия в боях, историю пленения, где побывали в плену, и что довелось хлебнуть. По окончании такого отчета общий вердикт не выносился, но каждый слушавший, опираясь на свой опыт, делал для себя личное заключение. Когда я рассказал свою историю, наш штубный мудрец, - а он был действительно мудр, философ типа Платона Каратаева, - окая по-вологодски, изрек:
- Ну, Юрка, после всего, что тебе досталось, если и переживешь плен, да еще чего доброго и войну, то все едино боле пяти лет не жить тебе на этом свете.
И что вы думаете? В 1948 году выявилась у меня открытая форма туберкулеза. Хирурги в Ленинградском тубинституте «посчитали» мне ребра, семь штук выкинули, и я выжил еще раз, но на всю жизнь остался инвалидом второй группы. Не сделай врачи этой экзекуции, предсказание Ивана Степановича Честнейшина, мудрого мужичка Вольского уезда Вологодской губернии, исполнилось бы точно в срок. Из-за перенесенного в лагере «А» нелеченного плеврита, не было для меня в то время другого метода спасения. Но молодость - это молодость, это оптимизм и надежды, это способность шутить в самых нелегких обстоятельствах. Когда пришла ко мне жена на следующий день после операции, я ей сказал:
- Выгляни-ка, пожалуйста, в окошко и посмотри во двор. Видишь там собачью будку?
- Вижу.
- А собаку, собаку возле будки видишь?
- И собаку вижу, а что такое?
- А рядом с собакой кучу костей видишь?
- Ну, что-то там лежит, вижу, только с четвертого этажа разве разберешь, что там лежит.
- Ну, так чтоб ты знала - это мои ребра!
- Господи, что ты говоришь!
- Точно, мои. Да вот еще Аркадия, нас в один день резали.
Вообще-то, шутка это была не моя. Там многим «считали» и удаляли ребра, а пациенты - в основном молодые ребята. Большинство только-только из армии, и почти каждый показывал родным и знакомым «свои» ребра.
После чистки картошки каждый занимался своими делами: починкой обуви и одежды, стиркой, приготовлением пищи для колхоза на вечер и утро. Если удавалось достать «Völkischer Beobachter»3, читали вслух с переводом и комментариями раздел «Das Oberkommando gibt bekannt»4. Вася Сикорский вполголоса рассказывал, о чем сегодня сообщило Совинформбюро. Сведения эти он получал у Роланда - единственного француза из местных, с которым мы, русские, были в дружеских отношениях.
Двух французов - Пику и Пьера, наших поваров, мы крепко недолюбливали за то, что они крали для своих собратьев половину из той части нашего маргарина, которая шла на приготовление супа, переполовинивали они и нашу муку, а хлеб нам пекли пополам с картошкой. Все французы и все русские об этом знали, и мы всех французов за это не любили.
Роланду прощали - он был интересный мужик, за годы плена он изучил разговорный немецкий и польский языки, всякими правдами и неправдами приобрел необходимые детали и собрал приемник и, чтобы слушать Москву, довольно прилично освоил еще и русский. Немецкий он изучал постоянно, контактируя с немцами, по книгам и газетам. Польский он усердно учил у пани Зоси, настолько усердно, что она сперва сильно потолстела, а потом и вовсе родила здорового пацана - черненького и картавого, как папа.
Пику и Пьера мы ежедневно при встречах материли всей командой, они к этому привыкли и делали вид, что принимают упоминания про их матерой за пожелания доброго утра.
Вечерние наши разговоры перед сном крутились в основном вокруг военных сводок и слухов. На юго-востоке уже иногда что-то погромыхивало, слышались отзвуки не то канонады, не то бомбежек. А, может быть, нам просто очень хотелось слышать что-то подобное? Жили надеждой на скорое освобождение, и это было главной темой бесед. Но тут были уже и не только примитивные лагерные разговоры о довоенной жизни и пище. Картошки было вдоволь, и молодые ребята с большим командным стажем нередко говорили и о женщинах, и иногда в весьма залихватских тонах - и, я думаю, что эти разговоры не были пустой похвальбой. Конечно, недавние лагерные доходяги в подобных разговорах играли роль внимательных слушателей, и не более. В моих мечтах и видениях женщина во плоти и прелестях своих появилась недели через три после освобождения, уж никак не ранее.
Жильцы нашей и соседней штуб изредка в период опороса свиней имели доппаек, который получался благодаря тому, что немецкий строгий порядок иногда доходил до полного абсурда. Дело обстояло так. После опороса каждой свиньи, через несколько дней приходил Зонненберг и мгновенно решал, сколько и каких поросят оставить. Выбракованных им поросят Вася Сикорский брал за задние ножки и умерщвлял на глазах у кемера ударом головы о кирпичную стенку. Затем Вася клал убитых поросят в мешок и уносил в котельную спиртзавода для сжигания их в топке парового котла. Несмотря на надзор кого-то из немцев, Васе, сообща с нашими ребятами, работавшими в котельной, удавалось нескольких поросят не сжечь, а спрятать под картошкой в картофелеприемнике. Потом дежурные брали распределенных по штубам поросят и приносили их домой в мешках с картошкой. Дома, во время чистки картофеля, поросят смалили в печке, варили в котелках, резали на равные части по числу жителей штубы, и каждый получал свою долю. Хотя «уводили» поросят только Вася Сикорский - главное действующее лицо, и трое ребят со спиртзавода, - ели все поровну, такой уж был заведен порядок. Уравниловка, против которой не возражал никто; благодаря этому за четыре месяца пребывания в команде я два раза лакомился поросятиной. Когда кому-то удавалось украсть горох, пелюшку, сахарную свеклу, то эти продукты шли на питание только членов своего колхоза или на отправку с оказией в лагерь-ревир в Найденбург для подкармливания находящихся там больных. Цивильные немцы битых поросят не брали, так как за поросятину надо было отдавать талоны из карточек на мясо - а это считалось у них невыгодным. Отдать же поросят кому-то просто так, без вырезки талонов не позволял установленный строгий порядок – «орднунг». Ну, разве не абсурд?
***
1 Город в западной части Восточной Пруссии (ныне г. Нидзица в Польше). По-видимому, расположение одной из многочисленных рабочих команд шталага I A.
2 Господин майор (нем.)
3 Газета «Народный обозреватель».
4 «Верховное командование сообщает» (нем.).