В команде было обычно семь-восемь вахманов, один из них в звании обер-ефрейтора или унтер-офицера был командофюрером. В вахманы при рабочих командах обычно направлялись солдаты после госпиталей или пожилые, нестроевые. Хозяева подкармливали вахманов, чтобы те старательнее подгоняли на работах нашего брата. Вахманы менялись, некоторые задерживались в команде не более двух-трех недель, лишь один пробыл почему-то все четыре месяца, с сентября сорок четвертого и до конца. Вахман этот, пан Загурски, был фольксдойчем, но немецкий язык знал не хуже любого немца. Сволочью он был необыкновенной. Если он с нами бывал один и не было рядом немцев, то доходило до того, что он даже заискивал перед нами, понимал, гад, что дело идет к концу. Если же рядом были немцы, особенно кто-то из приближенных хозяина, тут уж он выслуживался вовсю, чуть что - выкатит свои рачьи глаза, выставит вперед усищи «а ля Вильгельм» и - прикладом по чем попало.
Долго пробыл в команде Бамбула - огромный, толстомордый, чудовищной физической силы данцигский грузчик. Этот был рейхсдойче1, он мог даже позволить себе быть «справедливым». Однажды один молодой парень из соседней штубы Мишка-казах заспорил в магазине с Козловским из-за неисправного инструмента. Тот схватил вилы-двойчатки и, в тот момент, когда Мишка повернулся к нему спиной, всадил ему вилы между лопаток. Бамбула увидел это - ну и орал же он на Козловского. Я тоже получал в это время инструмент. Все видел и слышал, что он орет: «Что же ты делаешь, такой-сякой, ферфлюхт нох маль менш? Этот русский пленный принадлежит государству, а не тебе. Я - над ним начальник. Я имею право его наказать, а не ты. Ты его, саккрамент, искалечишь, а отвечать мне!» Такая вот у него была «справедливость».
Как-то раз привезли бочку-емкость для спирта кубометров на пять. Такая емкость устанавливалась после отгонного аппарата и присоединялась к нему. Место присоединения пломбировалось. Через определенное время приезжал инспектор из Найденбурга, срывал пломбы, емкость отсоединяли и ставили краном на тракторную платформу. Вместо полной емкости ставили и подсоединяли порожнюю, инспектор ставил пломбу и так далее. Господин майор ни капли своего спирта взять не мог. Все брало государство, а хозяин получал деньги за спирт. Впрочем, и распоряжаться своими коровами, овцами и свинками по своему усмотрению он тоже не мог. Когда ему нужно было мясо для собственного потребления, вызывали из Найденбурга инспектора, резали свинку, экономка пана выбирала нужные куски, инспектор из карточек членов семьи майора вырезал соответствующие талоны, остальное мясо увозилось, а хозяин получал за него деньги. Конечно, они с инспектором жулили, что-то перепадало инспектору, да и талонов из карточек вырезалось меньше положенного. Но это уже детали, а так - вся эта система сдачи всего выращенного и вскормленного в хозяйстве государству за деньги, - была помещикам не очень-то по сердцу, ибо денег было до фига, а разгуляться с ними особой возможности не было. Все по карточкам. Особенно стало им кисло после того, как гитлеровцы потеряли всю оккупированную ими ранее Европу.
Так вот, однажды, емкость на платформе приехала, а кран что-то задержался. Поставили две наклонных сходни и четверо нас, в недалеком прошлом доходяг, пытались стащить ее на землю. Пыхтели, пыхтели, и так и эдак, да не хватает силенки. Бамбула смотрел на эту возню, смотрел, а потом прорычал какие-то немецкие ругательства, распихал нас в разные стороны, схватил эту емкость, сам стащил ее на землю, а мы уж потом доволокли до места установки.
С Бамбулой у меня произошел один забавный эпизод во время уборки картофеля. Как-то в перерыв устроились мы съесть наш картофельный суп и отдохнуть немного, а Бамбула сел почти рядом на солому, вытащил из кармана свой фриштик (или феспорт) и письмо. Как-то случайно посмотрел я на него, а он вынул письмо из конверта, держит его вверх ногами, жует и внимательно рассматривает. «Ах ты, - думаю, - арийский буйвол, сверхчеловек, никак читать-то ты не умеешь». Подсел я к нему сбоку и говорю негромко: «Ганс, давай письмо прочту». Он как-то непроизвольно прижал письмо к груди, покраснел, как рак, какое-то время соображал, как поступить в таком не предусмотренном ни уставами, ни инструкциями случае, а потом, ни слова не говоря, протянул мне письмо. Я взял письмо и пожалел, что напросился на это дело, письма-то немцы пишут готическим шрифтом, а мы в школе печатную готику кое-как читали, письменной же вообще не пользовались. С большим трудом письмо я все же одолел, и стал ко мне Бамбула относиться сразу с уважением. Идем мы с работы, все ребята впереди, а я с Бамбулой - чуть сзади, разговариваем. Вот тут-то я и узнал, что он - портовый грузчик из Данцига. Расспрашивал меня, откуда я знаю немецкий, и никак не хотел поверить, что у нас любой, окончивший среднюю школу, мог знать немецкий - при желании, конечно.
- Ганс, - спросил я его, - как это может быть, ты принадлежишь к высшей расе, а я - унтерменш, но я и читаю, и пишу не только по-русски, но и по-немецки, а ты - ни читать, ни писать. Что-то тут не вяжется, как ты думаешь?
Молчит, сопит и понемногу багровеет. Он вообще быстро краснел, когда сердился или попадал в непредвиденную ситуацию.
- Марш вперед, разговорился тут, унтерменш!
Все - разговор по душам закончился. А все-таки бить не стал. Да, конец сорок четвертого года - это уже не сорок второй и даже не сорок третий. Что-то в них начинает понемногу прорезаться, начинают думать, черт бы их всех побрал.
Через несколько дней, только пришли мы с картошки во двор усадьбы, бежит пани Марися - экономка пана, размахивает конвертом и кричит: «Господин вахман, вам письмо из компание». Взял Бамбула конверт, разорвал, вытащил бумажку на фирменном бланке и все понял - вызывают в Найденбург на комиссию, а там - на фронт. Стоит Бамбула посреди двора, краснеет, краснеет, аж посинел весь. Ей богу, даже стало его немного жалко. Из всех вахманов был он, как бы это сказать, наиболее человечным, что ли. В нем все-таки просвечивало его «пролетарское» происхождение.
Однажды командофюрером приехал сильно пожилой унтер-офицер. Эдакое морщинистое, добренькое личико и всех, даже нас, называет на «Вы». Назавтра мы уже знали, что он в гражданской жизни - баптистский священник. Дня через два идем мы после работы со двора усадьбы «домой», а он как раз оказался рядом. Я его и спрашиваю: «Господин унтер-офицер, а правду говорят, что вы - баптистский священник?»
- Правду. Я на самом деле патер.
- А разве можно вам, по вашему вероучению и в вашем сане, брать в руки оружие?
- Что поделаешь, - вздохнул патер, - приказ есть приказ. Родину все защищать должны.
Видно было, что разговор этот ему неприятен, но я все же решил его продолжить:
- А что, господин патер, - я тут сознательно назвал его не по воинскому званию, а по церковному сану, - тут до ельника, - я прикинул глазами, - метров сорок. Вдруг я возьму и побегу туда. Неужели будете вы в меня стрелять?
Он изобразил на лице какую-то кислую улыбку и сказал:
- Лучше не беги, стрелять я буду.
Тут мы дошли до штубы, а вертелся на языке вопрос: «Да умеешь ли ты, старая обезьяна, стрелять? Тем более по бегущей цели?» Но случая для беседы больше уже не представилось.
Недели две, во второй половине сентября, пробыл у нас в вахманах совсем молодой, по виду - мой ровесник, косой на один глаз сукин сын (везло же мне на косых). Драчун был - спасу от него не было. Меня он невзлюбил сразу за то, что у меня всегда была скверная привычка смотреть прямо в глаза тому, кто ко мне обращается, или говорит со мной, или отчитывает за что-либо. Справедливости ради надо сказать, что эта привычка частенько вызывала недовольство моих начальников во всей последующей моей жизни. Особенно придирчив этот гитлеровский выкормыш стал при вторичном сборе картошки. Едва увидит пропущенную мной одну-две картофелины, сразу вопит: «Hei, du, lange! Komm, kuk mal hier, und hier, und hier!»2 Я знаю, что он по-русски ни бум-бум и говорю ему: «Ну, что ты каркаешь, косая зараза, сейчас подберу». Ребята прячут улыбки, а он - прикладом. Хорошо, что этот недоносок пробыл у нас недолго.
После него появился новый, совсем старикан, Мы ко всем новым приглядывались внимательно, чтобы определить, как себя вести при них. Заметили мы, что с новеньким старичком остальные вахманы почти не разговаривают. Поближе прислушались, а он, оказывается, по-немецки «шпрехает» совсем плохо. Вечером после чистки картошки, перед сном, устроили мы пятиминутку загадок и шарад, и вдруг слышим из-за окна: «Вот отгадайте, ребята, мою загадку». По голосу - новый старичок вахман.
- А ты кто, - спрашиваем вахмана, - откуда ты так хорошо русский знаешь?
- Да, это дело долгое и неинтересное, - отвечает, - а вот вы лучше отгадайте мою загадку.
И выдал нам какую-то дореволюционную загадку про купца, приказчиков и аршины. Надоело ему, видать, одному ходить вокруг домика с винтовкой, а смена в два часа ночи. Вот он и решил с нами поразвлекаться. Назавтра включили мы в дело нашу «разведку» и выяснили, что немецкий вахман Еремин - бывший русский офицер. В конце первой мировой войны поступил в услужение к немцам, а когда война кончилась, поселился в маленьком польском городке недалеко от Найденбурга, на территории Польского коридора. Работал он там почтовым чиновником и, как полагали наши осведомители из местных поляков, продолжал служить немцам. В тридцать девятом, с приходом немцев, сразу переоделся в немецкую форму, но на фронт, видимо, по возрасту, не попал, а дальше ефрейтора так и не выслужился. Не во много оценили фрицы его предательство.
Незадолго до конца, в декабре, пришел в команду вахманом обер-ефрейтор, который с утра до ночи не прохмелялся. Чистый рейхсдойче, ни по-русски не понимал, ни по-польски не разумел. С утра, после развода, шел на бреннерай3, и там наши хлопцы поили его бражкой, которую добывали довольно просто: брали двадцатилитровый бидон, на дно его клали десятикилограммовую железяку, горло завязывали мешковиной и на веревке опускали в большой деревянный чан, где уже кончала бродить картофельная масса. Через час-полтора бидон был полон кисловатой, довольно приятной на вкус и хмельной бражкой. После бражки обер быстренько обходил «свои» работы, а потом шастал по хаткам цивильных, где его, как правило, еще подпаивали. Если командофюрер, тот самый баптистский патер, делал ему замечание, он, не стесняясь нашего присутствия, разражался тирадами на тему о том, что плевал он на эту войну, плевал он на начальство из «компаниэ» - этих подлых тыловых крыс, что вся его семья погибла под английскими бомбами, а сам он пять раз раненный, и посему он-де абсолютно никого и ничего не боится.
Под новый год он с утра взял с собой из соседней штубы двух ребят - работников бреннерай, пошел с ними по своим знакомым и напился в дрезину. Уже начинало темнеть, когда вся троица: коренником обер, а по бокам, поддерживая его под руки, Витька Каюр и Толя Савенко, подходила к въездным воротам в усадьбу. И надо ж было такому случиться, у самых ворот едет им настречу обер-лейтенант из компаниэ, специально с проверкой соблюдения режима охраны и конвоирования пленных в командах. Витька потом рассказывал, что обер-лейтенантишка этот, встретив их, сперва потерял дар речи, а потом арестовал вахмана, отвел ребят в штубу и так орал на нашего патера, что во всех трех штубах все и всё слышали, а пьяный вахман по-прежнему на всех и на все плевал.
***
1 Здесь – немецкий гражданин. Различались «рейхсдойче» и «фольксдойче» – этнические немцы из других стран.
2 «Эй, ты длинный, иди сюда, посмотри-ка сюда, сюда и сюда!» (нем.)
3 Спиртзавод (нем.)