Из моих товарищей по команде, добрая половина попала сюда в конце сорок первого или в сорок втором году. Большинство старожилов работало на постоянных работах: на спиртзаводе, на складе у Козловского, скотниками, пахарями - в основном, под надзором цивильных работников пана. Вахманы их рабочие места в течение дня проверяли эпизодически. Мне кажется, что в возможность побега этих ребят никто из немцев уже не верил. Жильцов второй и третьей штуб я знал только по именам, да и то не всех, зато соседей по штубе я успел узнать достаточно хорошо.
В «ревире» жили четыре Ивана: уже упомянутый мной Иван Степанович Честнейшин, Иван Иванович Каура - очень покладистый и умеющий быть со всеми в хороших отношениях мужчина, Иван Дмитриевич Доронин - житель Горьковской области, выращиватель и продавец лука в гражданской жизни, Иван Петрович Коровин - маленький, мучительно страдавший от язвы желудка и всячески скрывавший это от вахманов, чтоб не быть отправленным в лагерь, мужичок. Честнейшин постоянно работал в складе у Козловского. Остальные Иваны работали на быках, выполняли многочисленные и разнообразные сельхозработы по неудобьям, которых в имении было немало.
Интересной и сильной личностью был донской казак Василий Сикорский. Он был не только лучшим певцом штубы и команды в целом, но и единственным добывателем поросятины в период опороса свиней, и делал он это так чисто, что ни Козловский, ни Зонненберг, и никто из вахманов ни разу не засекли никого с поросенком. Надо мной спал Коля Мохов - житель села Новый Кондом Сталинградской области - это он поддерживал связь с девицами, покупавшими нам газеты и табак. В углу комнаты была койка Петра Мантика, кряжистого, невысокого парня с копной волос цвета ржаной соломы, того самого, которого во время забастовки ранило осколком разрывной пули. Ему, как и многим другим жителям Западной Украины, немцы сразу предлагали освобождение из плена с отправкой домой, однако Петро наотрез отказался, заявив: «Я с этими ребятами вместе служил, вместе воевал, вместе в плен попал и буду с ними вместе до конца».
Павлик Рыхнов - мой «соколхозник», начиная от транспортного блока в шгалаге 1А и до освобождения, учитель по специальности, очень коммуникабельный человек. Как я уже упоминал, дважды был ранен и, оставленный на поле боя, дважды попадал в плен. После первого пленения он удачно бежал из этапа и добежал, а после второго был освобожден одновременно со мной. 22-го января сорок пятого года в сборно-пересыльном пункте пути наши (вовсе не по нашему желанию) разошлись. Он попал в штурмбат, и уже в начале февраля был убит. Еще не зная о его гибели и не желая потерять связь с ним, я в конце января написал его жене письмо с кратким описанием обстоятельств нашего знакомства и просьбой сообщить его новый солдатский адрес. Очень скоро я получил отчаянный ответ, где она написала, что мое письмо пришло к ней на следующий день после получения похоронки и вызвало в ней новую надежду на то, что похоронка - это ошибка. Бедная женщина - дважды муж пропадал без вести, дважды появлялся из мрака небытия, во второй раз появился и тут же был убит! После этого случая я не писал по домашним адресам моих военнопленных товарищей уже до конца войны.
Самым интересным для меня человеком в нашей штубе был, безусловно, Иван Маркович Демидов, седой тридцатилетний мужчина, украинский поэт из Днепропетровска. В плен он попал в первые дни войны, с перебитой осколком голенью. В лагере кость срослась плохо, образовалось что-то вроде ложного сустава. Дело было в Латвии, и какой-то латыш, отставной капитан дальнего плавания, купил его для работы в своем небольшом именьице. Капитан оказался высокообразованным и по-настоящему интеллигентным человеком, свободно говорившим на нескольких европейских языках, включая русский. У него Демидов прожил чуть ли не на положении члена семьи до 1944 года, когда немцы вновь собрали всех розданных за плату по хозяевам пленных и отправили их в шталаги Восточной Пруссии. Иван Маркович ходил прихрамывая, с палочкой, он мог выполнять в хозяйстве большинство работ, вот только тяжести носить не мог совершенно. У управляющего имением все-таки была одна слабость - он к старым людям относился по-человечески, если можно так с сказать о такой скотине как Зонненберг. За стариков у нас шли двое: дед Порфирий, густо обросший бородой и усами, и совершенно седой Иван Маркович, хотя Порфирию не было еще и пятидесяти, а Демидову и вовсе - тридцать с небольшим.
Иван Маркович был изумительным рассказчиком. В Днепропетровске осталась его любовь и жена-красавица Леся Коваленко, он всем желающим с гордостью показывал маленькую ее фотографию. Рассказами о его любви, сватовстве, обо всей его довоенной жизни, о службе в армии, о пленении и жизни у капитана дальнего плавания можно было заслушаться. В каждом человеке он замечал интересное и хорошее, и это делало его рассказы наполненными мягкостью и добротой - то есть именно тем, чего всем нам так мучительно не хватало, и что нужно каждому человеку хотя бы изредка, хотя бы в минимальных дозах.
После войны разыскать Демидова я не смог. Скорее всего, что ему так и не удалось перейти какой-то из перекрестков Восточной Пруссии на дороге от места освобождения к сборно-пересыльному пункту. Что поделаешь, не его одного постигла такая участь, уверен, что в нем погиб большой писатель - так замечательно он умел видеть в людях, событиях, жизненных эпизодах то, чего другие вовсе не замечают, и эти люди и события в его рассказах становились интересными и значительными.
Вместе со мной прибыл в команду Федя Малюткин, московский шофер, маленький, неунывающий человечек, всегда заряженный на шутку или розыгрыш, причем далеко не всегда безобидные. Федя был пленным со стажем, до нашей команды и лагеря он работал в команде коммунальной службы города Хайлигенбайля1. Там ему не понравилось, и он устроил себе отправку в ревир шталага. У нас он тоже раз в месяц ездил лечиться в ревир лагеречка в Найденбурге. Делал он это не совсем обычным способом: с вечера, сидя на кровати, он доставал свои мужские принадлежности и наносил по одному яичку 20-25 довольно сильных щелчков. К утру подопытный объект увеличивался в объеме в 3-4 раза, предъявлялся командофюреру, как доказательство нетрудоспособности и необходимости отправки в ревир. С вечера все, у кого были наворованы горох, пелюшка, пшеница отдавали их Федору для передачи в ревир, а так как из имения ежедневно бывали оказии в районный городишко, то Федя с припасами ехал лечиться. Через 3-4 дня он возвращался совершенно здоровым. Этот же метод он использовал, чтобы перебраться из Хайлигенбайля через шталаг в Гросс Шлефкен. Что теперь скрывать, в штубе нашлись желающие освоить метод Малюткина, но все их попытки окончились полной неудачей. Поскольку мы с Федей спали рядом, мне он открыл секрет: весь фокус, по его словам, был в том, что в ранней юности он переболел гонореей.
Когда мы, тринадцатого января сорок пятого, уходили всей командой из Гросс Шлефкен, у меня были адреса семи товарищей по штубе. По шести адресам я написал, как только в ноябре сорок пятого вернулся домой. Откликнулся один Федя Малюткин, остальные - как в воду канули; я написал еще раз, а Ивана Марковича долго и безуспешно разыскивал. С Федей мы три-четыре года переписывались, а потом и эта тоненькая ниточка связи с пережитым оборвалась.
Уже при мне, взамен убывшим по болезни, приехало пополнение, из которого в нашу штубу попал Мишка Гарифуллин. Мишка был татарином из Башкирии родом, настоящее его имя - Матигулла. Очень худой, как почти все прибывающие из лагеря, роста выше среднего, он тоже где-то переболел сыпняком; короткие, пепельного цвета волосы торчали у него почему-то всегда дыбом. Если бы не речь, его трудно было бы принять за татарина. Как и где он попал в плен - не помню, запомнился его неистощимый оптимизм и абсолютная вера в скорое освобождение. Вместе с Мишкой в штубу пришла и татарская песенка, совершенно, впрочем, непригодная для хорового пения:
Сарым, сарым, самсары, сарым сачки сопляры,
Мисарга и кимсарга, кель ми сарым отляры.
Эта, принятая на слух, песенка в приблизительном переводе означала, что на горе цвели желтые цветочки, пришли лошади и цветочки съели - вот такая лирика. Но самое замечательное в Мишке была не эта жалкая песенка, а то, что он не побоялся сохранить комсомольский билет и очень гордился этим. В самом факте наличия у пленного комсомольського билета не было ничего примечательного, немцы попадавших в плен наших солдат, особенно пехотинцев, как правило, если и обыскивали, то только на предмет обнаружения оружия, а в карманах наших солдат чего-либо интересного для немцев не бывало. Это уж попозже, в конце сорок третьего, в сорок четвертом годах у солдат появились в массовом количестве трофейные зажигалки, ножички, часы, портсигары. Кроме того, многие немцы считали, что молодежь Советского Союза вся поголовно состоит в комсомоле, и что вступление в комсомол было, как и коллективизация, обязательным. Вот наличие у пленного партбилета - это, насколько мне известно, грозило, как минимум, концлагерем, хотя концлагерь хуже Майданека или лагеря «Б» только тем, что там убивали медленнее и с большими мучениями.
***
1 Город в восточной части Восточной Пруссии (ныне г. Мамоново в Калининградлской области РФ).