Содержание           Следующая глава

Глава 2. ДАЕШЬ ДНЕПР!

Для начала цитата:

«Заслуживает внимания опыт форсирования Днепра 7-й гвардейской армией генерала Шумилова. Эта армия захватила правобережные плацдармы раньше всех. <…> В ночь на 25 сентября части 7-й гвардейской армии форсировали Днепр и зацепились на том берегу сначала за маленький клочок земли у села Домоткань. Это и было началом форсирования крупной водной преграды войсками Степного фронта. <…> Сначала форсирование Днепра шло успешно. Но на второй день рано утром позвонил генерал М.С. Шумилов и доложил, что сильные контратаки танков противника в районе действий 24-го гвардейского корпуcа его армии у Домоткани и непрерывные удары авиации создали тяжелую обстановку на плацдарме. Войска несут большие потери, не выдерживают вражеского натиска, и он вынужден отвести их с плацдарма на левый берег Днепра. <…> Обстановка действительно была грозная. В воздухе беспрерывно висели «хейнкели» и волнами, совершенно свободно бомбили плацдарм и переправы. На плацдарме артиллерийско-минометная канонада, танковая стрельба, снаряды рвались и на земле, и на воде. <…> Положение переправившихся войск М.С. Шумилова было очень тяжелым. Нужно было срочно принимать меры по сохранению плацдарма и в первую очередь прикрыть войска с воздуха. <…> На сей раз мои авиационные командиры были не на высоте положения: не сумели организовать прикрытие переправы и плацдарма с воздуха. Когда наша авиация стала действовать более организованно и ударили залпы сотни орудий и «катюш», положение войск на плацдарме улучшилось».¹

Так видел картину форcирования Днепра в районе Бородаевских хуторов командующий Степным фронтом маршал Конев. А вот как запомнилась эта же картина рядовому бойцу 12 стрелкового полка 53-й стрелковой дивизии.

Вышли мы к Днепру возле села Новый Орлик часа в 4 утра. Батальон расположился в лесу с негусто растущими большими деревьями и очень густым подлеском-лозняком высотой в полтора человеческих роста. Прибыла кухня с готовой едой, поели каши с мясом. После такого перехода, не будь перед нами Днепра, наверное, солдатушки завалились бы, как убитые, и многие от еды бы сразу отказались, но предстоящее форсирование вызывало такое возбуждение, что никто не лег спать, Все съели свои порции и кое-кто начал бегать из леса на самый берег посмотреть, что там делается.

Потом старшина раздал НЗ, который большинство из нас немедленно съели. Молодые солдаты в этом плане зачастую ведут себя очень глупо, о чем жалеют тогда, когда уже поздно. Так же глуп был, естественно, и я, но поумнел скоро и даже слишком. Я до сих пор не могу жить без некоторого запаса продуктов питания; сыны мои, которые уже подходят к жизненному экватору, но не испытывали в жизни голода, конечно, понять меня не могут.

«Старички» в армии были куда умнее, у них всегда что-нибудь в запасе было, некурящая молодежь отдавала свою махорку товарищам, «старички» же меняли на сахар, а НЗ берегли.

После еды ротные санинструкторы начали перед форсированием проверку состояния всех солдат. Все, у кого была повышенная температура, потертые до волдырей ноги, явное переутомление и другие недуги, от форсирования отстранялись. Чувствовал я себя неважно, взял у санинструктора термометр, померил температуру – 38,5, но сказал об этом только Женьке Лоосу; в конце концов это могло быть и просто от волнения, вызванного предстоящим. Остаться в тылу в такой момент, расстаться с ребятами, с которыми вместе протопал от Воронежа до Днепра и спал под одной плащ-палаткой, – нет, это было выше моих сил; да и потом форсирование Днепра – это же не только не каждый день, это за всю жизнь только раз случается.

Санинструктором в нашей роте был мой тезка Юрка Шмидт. Родом он был из республики немцев Поволжья, в г. Энгельсе закончил два курса мединститута, в Средней Азии попал в пехотное училище, а потом, так же, как и мы – в маршевую роту. Был он долговязым, немного несуразным детиной с небольшим, но приятным тенорочком. Очень любил эстрадную музыку: Шульженко, Утесова, Строка², Петра Лещенко и др. Это нас сблизило.

«Но ты ушла в холодный зимний вечер,

Укутав плечи в шелк и шеншеля.

Не уходи, мне жить уж больше нечем,

Не уходи, ты у меня одна».³

Черт возьми, сейчас, на фронте, это нравилось еще больше, чем дома, до щипания в носу. Между прочим, на правом берегу первым в роте ранило именно Юрку Шмидта осколком в голень, тогда, когда о гибели всей дивизии еще никто и не думал. Он ушел к переправе и, может быть, уцелел в дальнейшем.

Тут мы узнали, что группа охотников-добровольцев переправилась ночью на остров, вырезала там немецкий дозор, с острова переправилась на правый берег, уничтожила небольшой немецкий наблюдательный пост, после чего саперы очень быстро навели паромную переправу. Когда совсем рассвело, мы высыпали на берег. Днепр здесь был не так широк, как мы ожидали, посреди реки был лесистый островок, ниже метров на 50 был натянут трос парома, у берега стояло немало самых разнокалиберных лодок и плотов. С рассветом начался артобстрел района переправы, снаряды падали и в воду, и на наш берег. Судя по разрывам, стреляли орудия калибром не более 120 мм. Обстрел велся без достаточной корректировки, по площади. Вскоре началась переправа. На паром грузили один «студебеккер» с пушкой и расчетом артполка нашей дивизии, а пехоты – сколько поместится. Мы доплыли до правого берега спокойно, не было попаданий ни в паром, ни в плывущие рядом с паромом лодки и плоты. Видно, выбор места форсирования и сосредоточения на нем больших воинских формирований оказались для немцев неожиданными.

Пока пристраивали сходни, пехота прыгала прямо в воду. Правый берег был здесь очень крут, и уже у середины приставшего к берегу парома глубина была, что называется «с ручками». В крутом глиняном берегу саперы неимоверно быстро наискосок пробили дорогу вверх и «студеры» с пушками, подталкиваемые со всех сторон пехотинцами, выскакивали наверх. Там, наверху, мы нашли траншейку длиной метров 50 с одним пулеметым гнездом и перебитыми нашими ночными добровольцами гитлеровцами.

В месте нашей переправы не было никакого «восточного вала»⁴ и, как я понял из собственных наблюдений и из рассказов многих участников форсирования, у немцев вдоль Днепра не было сплошной обороны.

По всему берегу стояли дозоры, обеспеченные связью с местами сосредоточения значительных мобильных танковых и моторизованных частей и подразделений. Имевшиеся на правом берегу дороги позволяли осуществлять быстрые маневры крупных воинских формирований. Во всяком случае, именно так обстояло дело на участке между Кременчугом и Днепродзержинском.

В непосредственной близости от Днепра у немцев были оборудованы полевые аэродромы с большим количеством пикировщиков Ю-87 на них. Все это, по их замыслу, должно было обеспечить пресечение любой попытки форсирования Красной Армией Днепра с ходу и захвата больших по площади плацдармов. Как показали дальнейшие события, немецкая армия для выполнения этой задачи была уже недостаточно сильна, хотя можно сказать и иначе: Красная Армия была уже настолько сильна, что немецкая подвижная оборона Днепра не могла справиться с задачей предупреждения и ликвидации многих плацдармов, захваченных именно с ходу.

В общем, на правом берегу живых фрицев не оказалось, и батальоны, не ожидая возвращения полковой разведки, выставив боевое охранение, во взводных колоннах двинулись на юго-запад. Потери нашего полка при переправе были ничтожны, хотя все-таки некоторые снаряды находили свои жертвы, а артполк дивизии, которому мы помогли вскарабкаться на высокий и крутой правый берег, в материальной части вообще не имел потерь.

Местность была сильно пересеченной, вокруг – многочисленные заросшие деревьями и кустами балки. Из одной такой чащобы выехала навстречу нашему взводу маленькая бричка, запряженная коровой, на бричке сидели две женщины и несколько ребятишек. Рядом сидел дед, заросший не менее, чем та балка, из которой они появились. Женщины и дед плакали и говорили что-то в таком духе: «Родные вы наши, наконец-то вернулись!» И тут же пошли вопросы: а можно ли ехать в село, может быть, лучше все же вернуться в лес и переждать, пока наши окончательно прогонят немцев. Хорошо помню переполнявшее меня чудесное, гордое ощущение освободителя. Это совершенно особое, прекрасное чувство. Кажешься сам себе сильным, гордым, смелым. Все в превосходной степени. Я видел: не только я испытывал гордость освободителя, все мои товарищи как будто сбросили накопившуюся за полтора месяца походов усталость, нервное напряжение последних суток, развернули плечи, приосанились даже.

«Не боись, диду, назад у нас дороги нет, езжайте спокойно в село!» И не обманули деда, назад дороги у нас не оказалось, за исключением единиц, тех, которые «поумнее». «Умные», черт бы их побрал, они не только в тылу водятся, на фронте они встречались тоже.

В первый день мы продвинулись с остановками километров на десять от переправы, не встречая со стороны немцев никакого сопротивления. К вечеру расположились на ночлег в чистом поле. Батальоном заняли круговую оборону, окопались в полный рост, выставили охранение, посты и устроились спать; многие поодиночке, а кое-кто старинным солдатским способом – кружком. Не знаю, помнит ли сейчас кто-нибудь этот способ. Делается это так: солдат подстилает шинель с расстегнутым хлястиком, ложится на правый бок, укрывается той частью шинели, на которой воротник и сгибает ноги в тазобедренном суставе градусов на 30. Следующий солдат ложится ниже, спиной к ляжкам предыдущего. И так далее, пока из 10–12 солдат не образуется круг, в котором каждый своими ляжками и ногами греет спину лежащему ниже. Это неплохой способ, ведь когда лежишь под открытым небом на ветру, больше всего мерзнет спина. В кругу же крайних нет, в этом все дело.

Здесь у нас произошел удивительный случай, вроде бы опровергающий мое убеждение о бесполезности стрельбы по самолетам из стрелкового оружия. Еще не успело сесть солнце, с юга прямо над нами на небольшой высоте показался немецкий транспортный самолет. Наш командир роты гвардии лейтенант Колесниченко приказал бронебойщикам открыть по самолету огонь. Те долго возились и ворчали, что не стоит на такую летающую телегу тратить боеприпасы. Тогда лейтенант выскочил из своего окопа, сел за ПТР⁵, а самолет тем временем уже уходил. Лейтенант успел дать по нему один выстрел, и самолет тут же задымил, пошел на посадку и сел за холмом километрах в двух от нас. Тут же нашлись охотники сбегать к самолету, но лейтенант никого не пустил.

Ночь прошла спокойно, беспокоило то, что нечего было есть, а из тыла от переправы – ни слуху ни духу.

Утром батальон уже цепями двинулся дальше. Идя по полю, мы срывали оставленные мелкие арбузы и дыни и тут же, на ходу, поедали их. Как-то вдруг налетели «хейнкели» и начали бросать бомбы. Залегли, окопались по-быстрому. После бомбежки пошли дальше. На пути попалось небольшое село, почти безлюдное, кое-чего съедобного нашли, пожевали. Из сельца двинулись дальше на юго-запад. Наш взвод двигался быстро по краю большой балки. Тут снова налетели, но уже не «хейнкели», а «юнкерсы-87» и начали прицельно бомбить балку и всех, кто шел в цепях по полю. Мы, наш взвод, скатились вниз и залегли под деревьями. Здесь, внизу, было все же уютнее, чем в чистом поле, да и безопаснее. Во время этой бомбежки было уже довольно много убитых и раненых. Мимо нас пронесли назад, в наш тыл, комсорга нашего полка, молоденького лейтенанта. Нога у него была перебита крупным осколком возле самого тазобедренного сустава. Пробежал, сопровождаемый несколькими офицерами, тоже назад, придерживая руками рассыпающиеся седые волосы, наш командир дивизии. Раньше мы его видели один раз, когда он объезжал полки и батальоны еще под Воронежем. Комдив у нас был со странностями, не признавал автомобилей и ездил на двуколке. Еще с гражданской войны у него был орден Красного Знамени. Зачем и почему комдив оказался так далеко впереди, да еще без штаба, а только в сопровождении нескольких офицеров?

После этой бомбежки батальон продолжил осторожное движение вперед цепями и к вечеру занял позицию на гребне пологого в обе стороны холма. Старшина роты вызвал охотников пойти в тыл искать обоз с продовольствием или кухню. Вернулись, когда совсем стемнело, с неприятным известием, что обоз и кухню разбомбили фрицы, принесли в двух плащ-палатках собранные вокруг разбитых повозок сухари и немного табаку, все это раздали и тут же оприходовали.

К вечеру где-то впереди и недалеко послышались звуки танковых моторов, лязг гусениц, затем оттуда заиграл «ишак» – шестиствольный миномет⁶. Мины ушли куда-то левее нашей роты метров на двести, в кого они там попали, было совершенно неясно, а впереди гул все нарастал. Вдруг по цепи передали приказ по возможности тихо сняться с позиции и отходить строго назад, в сторону переправы. Снимались повзводно и, не соблюдая строя, цепочками шли назад, сперва быстрым шагом, а потом по дну какой-то совершенно голой балки все быстрее и быстрее, пока не перешли на бег. Бежать с лотками на спине и неудобно и трудно, а тут по бегущим начала бить немецкая артиллерия. Судя по взрывам, калибра до 100 мм, скорее всего стреляли танки. Несколько раз снаряды падали совсем близко от меня, но я всегда успевал или присесть, или упасть. Хотя и говорят, что слышен полет только того снаряда и той пули, которые уже пролетают, я снаряды чувствовал на подлете. Как? Не знаю, но чувствовал, это точно; что касается пуль, то хорошо слышны в основном рикошетящие пули, пролетающие мимо. Меня многие перегоняли, вокруг не видно было никого из нашего взвода, хотя ночь была довольно светлая, и все время на бегу лезла в голову идиотская фраза, которой начинается книга Рони старшего «Борьба за огонь»: «Уламры бежали в ночной темноте»⁷. Чертовы уламры, племя их все-таки частично уцелело – не то, что наша дивизия.

Примерно через час этого кросса прибежали туда, куда надо было, и на удивление быстро разобрались по батальонам, ротам и взводам. Наш взвод оказался в полном составе. Позиция для обороны была неплохая. Батальоны полка расположились фронтом на скате холма метрах в 15–20 от гребня, далее скат метров на триста опускался вниз в лощину, сперва полого, а в конце круто настолько, что дна лощины от наших окопов видно не было. По ту сторону лощины шел пологий подъем, и наверху его, километрах в полутора от нас, рос лес. Справа – позиция первого батальона, она несколько ниже нашей и потому видна от нас, как на ладони. Перед первым батальоном в лощине рос лесок, и опушка его была метрах в ста от линии окопов. От нас до этого места было не более трехсот метров. От третьего батальона, расположенного слева, был виден только его правый фланг. Самое для нас приятное оказалось за первым батальоном: там верх гребня переходил в плато, на котором росла хорошая дубовая роща, а в роще стоял, полностью изготовившись к обороне, артиллерийский полк нашей дивизии. Вид артполка сразу поднял настроение у пехоты, снова все взялись за лопаты, и часам к девяти утра оба наших расчета закопались в землю по всем правилам этого нехитрого искусства. Окапывался я довольно быстро. Еще где-то под Харьковом я понял, что такое лопата для пехотинца, выкинул свою маленькую пехотную, гнущуюся от соприкосновения с сухой землей, и взял на вооружение кованую селянскую лопату, отрезав ножом половину черенка.

Наши расчеты свои огневые разместили строго по БУПу⁸, метрах в 25 впереди линии стрелков, что и спасло наш взвод от гибели в этот день. Надо бы было еще соединить наши огневые ходом сообщения с общей траншеей, но не успели выкопать ни общую траншею батальона, ни ходов сообщения.

Бойцы окопались по одному, по двое, по трое. Все бы ничего, да только у нас было всего по 16 мин на миномет. Часов около десяти из лесу, что напротив за лощиной, показались 16 немецких танков и бегущая под их прикрытием пехота. Артиллеристы наши открыли огонь и очень быстро подбили пять или шесть машин, одна из них горела коптящим факелом, а остальных подбитых целые взяли на буксир и утянули назад в лес. До дна лощины, невидимой ни нам, ни артиллеристам, проскочили три или четыре танка и часть пехоты. Там они и засели до поры до времени. Примерно в это время обнаружилось, что исчез куда-то наш помкомвзвода, тот самый, который уцелел и под Купянском. Исчез и наш командир роты, впрочем, он исчез, кажется, еще во время кросса.

Не успели мы еще успокоиться после атаки танков и пехоты, как налетели 22 «юнкерса» и начали один за другим пикировать на позиции артполка. Выходя из пике возле самой земли, они делали левый разворот, ложились на крыло и шли вдоль фронта наших окопов на высоте не более ста метров. При этом стрелки-радисты всех самолетов вели беспрерывный огонь из своих турельных пулеметов по нашим окопам. Они пролетали так низко и так близко, что видны были лица пулеметчиков в каждом самолете. Видно было, как при стрельбе у пулеметчика вместе с пулеметом трясутся руки, а когда очередной самолет пролетал надо мной, было полное впечатление, что он, гад, стреляет не просто по цепи окопов, а именно в меня. Конечно, пехота палила вверх и из винтовок и из ДП, но совершенно без толку, ибо стрельба велась разрозненно, то есть каждый стрелял сам по себе. Можно все же стрелять по низколетящим самолетам из винтовок, но огонь нужно вести залповый, по команде, несколькими группами, стреляющими с разными упреждениями, установленными командиром; а разрозненная стрельба из стрелкового оружия по самолетам, повторюсь, попросту бессмысленна и рассчитана на дикую случайность. По статистике зенитчики на каждый сбитый самолет тратят около шестисот снарядов, что уж тут говорить о винтовках, ручных пулеметах, автоматах и пр.

Как-то так оказалось, что ни наш 12-й стрелковый, ни артиллерийский полки не имели никакого зенитного оружия, не было даже счетверенных зенитных «максимов»⁹, фрицы бомбили артполк и расстреливали пехоту, как на учебном стрельбище.

Налет каждой группы «юнкерсов», состоящей из 22 самолетов, длился, как мне казалось, очень долго. Они крутили над нами огромное колесо, по нескольку раз заходя на бомбежку артполка и расстрел пехоты.

При первом же налете был убит пулей в лоб наш командир взвода. Его окопчик был сзади наших огневых, примерно на одной линии со стрелками.

Между первым и вторым налетами прошло минут 10–15. После второго или третьего налета кто-то обнаружил невдалеке от нашей позиции, немного позади линии окопов пехоты, убитого, видно, при обходе цепи, командира нашего батальона, всеобщего любимца, кавалера двух орденов Отечественной войны. Мы с Борисом слазали к комбату, он лежал лицом вверх с открытыми, еще не остекленевшими глазами, раскинув руки. Не видно было на нем ни раны, ни царапины, а пульса не было и сердце не прослушивалось. Не могу сейчас понять, почему тогда не пришло в голову взять у комбата и командира взвода их ТТ¹⁰ и наган. Будь наган в кармане, многое в моей судьбе могло бы сложиться иначе.

Где-то после третьего налета мы обнаружили, что находящиеся на дне лощины немецкие танки высунули вверх свои башни и ведут прямой наводкой огонь по брустверам наших окопов.

Во время третьего налета вдруг появились два наших ястребка, смело напали они на фрицев, но страшно быстро оба были сбиты. С земли этот воздушный бой показался очень скоротечным и каким-то чуть-чуть игрушечным. Один летчик выпрыгнул с парашютом и его ветром унесло куда-то за расположение артполка.

А над артполком стоял неоседающий столб дыма и пыли, все бомбы с «юнкерсов» падали туда, на дубовую рощу. Туда страшно было смотреть. Там уже не осталось ни одного целого дерева, что ж там стало с нашими пушкарями? Да и мы уже перестали поглядывать с тоской и надеждой на чистое на востоке небо, никто к нам не летел и не спешил, чтоб прекратить этот безнаказанный, безобразный расстрел.

Состояние у меня и у всех, кто остался еще в живых, было препаскуднейшее. Нестерпимо хотелось пить. Все дни, которые мы провели на правом берегу Днепра, были безоблачными, сухими и даже жаркими, а ночи – холодными. После того, как накануне вечером мы погрызли сухари, принесенные старшиной от разбитого обоза, во рту не было и маковой росинки, но больше всего мучила жажда. Собрали мы фляжки и котелки всех, кто был неподалеку, и снарядили Женю Козлитина, друга Бориса по школе и училищу, по воду на хутор. Идти туда надо было как раз по опушке рощи, в которой погибал артполк. Женя ушел, и мы его больше не видели. Не хочется думать, что он бросил нас и ушел так же, как часом раньше ушел командир второго расчета сержант Чуклин: сказал, что поведет в тыл раненых, и ушел. Запрещать ему уже было некому: в роте не осталось ни одного живого офицера.

В один из периодов относительного затишья приполз ко мне Борис Ушаков и говорит, что Жене Лоосу оторвало голову. Полез я с Борисом к их расчету. Действительно, тело Женино, все залито кровью, сползло мешком вниз вырытой в полный рост ячейки, а голова, как отрезанная, отброшена метров на семь вверх по склону. Хорошо помню, я подумал: «Не надо было без конца высовываться». И больше никаких эмоций! И это при том, что мы вместе с Женькой ушли из Майкопа, вместе прошли эвакуацию с дизентерией и жесточайшей малярией, вместе голодали в Каршах¹¹, работая чернорабочими в 1-й РВШ¹² и ЛАДД¹³, вместе проехали и прошли не одну тысячу километров. Вот так! Он действительно был слишком любопытен. Снаряд из танковой пушки взорвался прямо на бруствере его ячейки как раз в тот момент, когда он решил оглядеться. Женьке без нескольких дней было семнадцать лет, он был 26-го года рождения, и мог бы еще не попасть под призыв вместе со мной, но не захотел отставать от меня – это во-первых, а во-вторых, уж больно неприятная штука голод при той тяжелой работе грузчиков, которую мы выполняли в Каршах.

Я отношусь с некоторым недоверием к описаниям тяжелых переживаний солдат в бою при гибели друга или хорошего товарища. Могу еще как-то понять, если гибель товарища произошла на передовой, но не в бою, а от случайной пули или мины. В бою же, в тяжелом кровопролитном бою, каждый участник боя перестает быть обычным человеком с обычными оценками событий, находится под каким-то прессом, давящим на психику. Конечно, мысль продолжает работать, и даже очень быстро, реакции как мысленные, так и двигательные, становятся порой мгновенными, но диапазон работы мысли становится очень узким, крайние мысли которого в несколько упрощенном виде: «Как не попасть под пулю, мину, снаряд?» и «как убить фрица раньше, чем фриц убьет тебя?». В такой обстановке, когда среди твоих товарищей убитых уже намного больше, чем живых, каждая новая гибель осознается, но до сердца не доходит. Остается понимание того, что чем меньше нас осталось, тем меньше шансов удержаться.

Был у меня в институте после войны один соученик, которому пришлось однажды снять немецкого часового, так он всякий раз, когда выпьет, сворачивал любой разговор на то, как верещал зарезанный им фриц. Мне такие переживания неведомы, я их не понимаю, и вовсе не потому, что я по натуре жесток. Совсем наоборот, чужую боль я ощущаю позвоночником, как увижу вдруг чью-то травму, рану, у меня по позвоночнику проходит какая-то судорога, возникает даже кратковременная потеря чувствительности в ногах. Если исключить войну и детские довоенные драки, то могу смело сказать, что я в жизни никогда никому сознательно не причинил боли. В бою же ощущение чужой боли исчезло. Нацело!

Где-то часам к 16–17, часов-то ни у кого из солдат не было, правее нас послышались крики, похожие на «ура!». С чего бы это, подумалось, «ура» вопить? Оказалось, это фрицы, накопившиеся в лесочке, что против первого батальона, пошли в атаку, и не видно, чтобы их кто-нибудь пытался остановить. Развернул я свой миномет по фронту градусов на 60, переставил сошки, кинул одну мину – недолет. Подкрутил кран, еще одну – взрыв как раз перед бегущими, три фрица упали, и такая меня охватила радость, что я даже начал что-то орать во весь голос. А тут и Борис начал бить по немецкой цепи. Немцы сперва залегли, потом по одному перебежали назад в лесок, и не кричат уже «форан»¹⁴. Загнали немцев обратно в лес, и мины кончились. Эх, было бы мин хотя бы с сотню, можно было бы фрицев и в лесочке пощипать. Я так понял, что вся пехота, засевшая в лощинке, сместилась в лесок, чтобы атаковать первый батальон, а перед нами, выходит, пехоты нет, да и танки, похоже, ушли куда-то правее, огонь ведут, а вылезать боятся – наверное, танкисты думают, что артполк наш еще не весь погиб.

Тут приполз старшина нашей роты и говорит, что он проверил, в батальоне осталось человек 15 боеспособных солдат, а офицеров ни одного, он по званию старший, и что-де будем делать дальше. Борис ему говорит: «Ты ж по званию старший, принимай батальон и командуй!» А у старшины губы обвисли и трясутся мелкой дрожью – куда уж ему командовать батальоном, даже таким, в котором на 15 живых приходится четыреста убитых или тяжело раненных. Борис взял инициативу на себя:

– Ползи, старшина, назад, предупреди всех, будем уходить за бугор. Как увидят, что я вскочил, пусть все выскакивают и бегут вверх, там за бугром разберемся.

Сняли мы с Борисом угломеры и забросили их, подхватили винтовочки, выждали минут десять и рванули вверх по склону. На бегу что-то больно ударило меня в спину. За бугром выяснилось, что под левую лопатку торчмя влез осколок, даже не знаю от чего – на бегу взрыва я вроде бы и не слышал. Борис вытащил зубами осколок длиной сантиметров пять и толщиной с карандаш. По-быстрому перевязал пакетом.

 За бугром нас оказалось семь человек, остальные или не добежали, или не побежали, или старшина ошибся, и просто больше некому было бежать. Мы не искали ответа на эту неясность, ответ навсегда остался за кадром. Семь из пятисот – не густо. Сели, подытожили: артполк накрылся, первый батальон, похоже, тоже, от второго – нас семеро. Что с третьим батальоном, совершенно неизвестно, «юнкерсы» по нему тоже утюжили весь день. Решили, пойдем на хутор, попьем первым делом, может и поесть найдем чего-нибудь, там и разберемся, что делать дальше. Все равно, немцы до утра тоже отдыхать будут, вперед до утра пойдут вряд ли.

И за весь этот роковой день я не слышал ни от кого ни слова о том, что кто-то бросил нас без авиаприкрытия на заведомую и почти бесполезную гибель. Нас, как я узнал немного позже, – это три дивизии!

Сам комфронтом Конев потом писал, что при форсировании Днепра 7-й ударной армией «командиры авиакорпусов были не на высоте». Понятно, то ли не успели перебазировать полевые аэродромы, то ли не подвезли горючее и боеприпасы. Уж слишком быстро мы вышли к Днепру и очень быстро его перепрыгнули. Похоже, что такой прыти от пехотных дивизий не ожидали не только немцы, но и наши авиаторы и тылы. Вопрос в том лишь, кто был не на высоте: командиры авиакорпусов или кто-то, кто командовал и нами, и этими командирами, и теми, кто должен был успеть подвезти все необходимое для обеспечения войск на плацдарме.

Когда немцы добивали наш полк и всю дивизию, сплошного фронта на плацдарме еще не было, так что единственным смыслом гибели нашей дивизии, на мой взгляд, было то, что она на сутки задержала удар немцев собственно по плацдарму. Наверное, за нами кто-то переправился еще, наверное, эти кто-то соорудили сплошную оборону. Все это, конечно, должно было быть, иначе и сам плацдарм перестал бы существовать. А он, несмотря ни на что, жил, сопротивлялся, укреплялся, расширялся, и вскоре с него началось дальнейшее наступление Красной Армии.

Да, но мы-то этого всего тогда не знали, не знали и не понимали, почему нет наших истребителей, зачем нам надо было сразу после форсирования идти вперед на 15–20 километров вместо того, чтобы не спеша оборудовать приличные оборонительные позиции, зачем было бегать назад и наспех рыть себе персональные ячейки-могилы.

Не прошли мы и полкилометра, как наткнулись на батарею батальонных минометов. Лежат себе друзья, загорают, рядом ящики с сотнями мин.

– Какого хрена вы тут загораете, – спрашиваем, – впереди нет уже фронта, нет артполка, нет 12-го стрелкового.

– А нам, – говорят, – это неизвестно, с самого утра с батальоном нет связи. Двух уже посылали восстановить связь, оба не вернулись. Недавно командир сам пошел, теперь лежим, ждем его возвращения.

– Говорят же вам, что впереди уже никого кроме фрицев. Собирайте ваши самоварные трубы, забирайте, сколько донесете мин, и айда с нами в хутор. Поможем мины нести.

– Нет, – говорят, – будем ждать приказа.

– Так некому же приказы давать, черт вашу душу мотай!

Непостижимо! Они не поверили нам, они даже представить себе не могли, что произошло с батальонами и полком! А мы пошли дальше. Тут, видно, стояло биваком какое-то наше подразделение. В одном месте нашли остатки солдатской трапезы и автомат ППШ. Вынул я диск, взвел затвор, щелкнул разок – вроде бы все в порядке. Мне бы попробовать его в стрельбе, а я взял и без такой пробы обменял свою винтовку на этот автомат и не подумал даже, что просто так исправный автомат бросать не будут. Ребята, все с винтовками, позавидовали даже моей находке. К автомату тут же прихватил два магазина, коробку патронов и был страшно доволен, превратившись в автоматчика.

Домишки хутора рассыпались по плоской вершине большого холма, наверху мы наткнулись на два наших танка, один совсем наш, из семейства БТ¹⁵ с неисправным мотором, второй английский «валентин»¹⁶ – высокий бронированный гроб – с работающим мотором, но нестреляющей пушкой. Детали эти нам поведали танкисты. «Валентин» на буксире таскал по бугру наш БТ, а тот время от времени постреливал в сторону отгремевшего уже боя. Эти тоже ничего не знали и не понимали, но рассказу нашему поверили и решили, пока не поздно, податься назад в сторону переправы.

Нам бы податься с ними, так нет, мы решили, что наш бой еще не окончен. Пошли по хутору. Людей – никого, некоторые хаты горят, кое-где воронки, видно, хутор тоже бомбили. Порылись по хатам, по погребам, нашли сало, сухари, сушеные вишни. Поделили, поели, попили, умыли физиономии. Надо бы дуракам хотя бы выйти из хутора, перейти огибающее его с северо-востока шоссе и там уже метров через 500–600 расположиться на отдых. А мы пошли во двор хаты, что на самом бугре, оттуда было видно все вплоть до гребня, за которым остались теперь уже пропавшие без вести батальоны.

Залезли в копенку сена, выставили часового с наказом разбудить всех через час, и заснули как мертвые. Как жаль, что среди нас не было ни одного опытного старого солдата, уж он бы точно выбрал правильное решение, а наш опыт последних дней был незаменимо ценен, но на будущее, пусть и близкое будущее, но не на сегодня. Из короткой истории боев и гибели нашей дивизии я вынес твердое убеждение: нельзя комплектовать такие крупные войсковые соединения, как дивизии, из одних молодых, не нюхавших пороха солдат, нужно разбавлять их хоть немного опытными, хорошо обстрелянными воинами.

Борис Ушаков, а он стал у нас командиром, назначил часового с наказом разбудить всех ровно через час. Часовой наш, как выяснилось вскоре, тут же уснул стоя, привалившись к копне.

Среди ночи я проснулся: кто-то тянул меня за ноги из копны. Выдернул ногу и вылез сам. Стоят во дворе наши, человек 25–30, в основном офицеры – капитаны, майоры, старшие лейтенанты. Оказалось, что это штаб другого стрелкового полка нашей же 53-й стрелковой дивизии. Номер этого полка я точно не помню, да если бы и помнил, здесь не назвал бы, ведь солдаты и офицеры полка, оставшиеся там, в персональных ямках, не виноваты в том, что штаб в полном составе уцелел каким-то чудом. Подумалось, а, может быть, и штаб нашего полка где-то здесь бродит по хуторам?

Штаб этого полка оказался бойким: набрали где-то по дороге и в хуторе солдат из всех стрелковых полков нашей дивизии, человек эдак около ста, и свели их в роту, без взводов, без отделений, дали роте командира какого-то сержанта и велели занимать оборону на южной окраине хутора, то есть с той стороны, откуда мы пришли. Ну, что ж делать, приказ есть приказ, начали окапываться под крайними деревьями садов хутора. Часа за два влезли в землю кто по плечи, а кто и глубже. Тут товарищи офицеры передумали, сняли роту с подготовленной позиции, и пошли мы с нашим командиром, сержантом, на западную оконечность хутора, вышли из хутора, и вниз, вниз по голой вытоптанной толоке¹⁷. Метрах в трехстах от последних огородов и садов, почти в самом низу идущей с юга на север ложбины сержант остановил роту и велел занимать оборону фронтом на запад. До дна лощины оставалось не более 50–60 метров, а дальше на запад шел где плавный, где покруче, длинный, до километра подъем.

Наш второй «батальон» оказался на самом левом фланге роты. Правым флангом в полукилометре от нас фронт роты упирался в шоссейную дорогу. Противоположный скат против нашего фланга был прорезан оврагом, сплошь заросшим кустами и небольшими деревьями. Борис со старшиной, который рядом с Борисом чувствовал себя поувереннее, выкопали себе совместный окоп буквой «зет», я отрыл одиночную ячейку, достаточно глубокую и длиной поболее метра. Не только нам с Борисом, почти лейтенантам, уже имеющим кое-какой боевой опыт, но и всем в этой первой сборной 53-й стрелковой дивизии было все понятно: здесь мы должны были задержать на какое-то время немцев ценой жизни роты. Возможности отхода назад не было: сзади до садов триста метров пологого подъема по абсолютно голой толоке.

Часов в девять утра показались немцы, идущие цепью. Так как нами уже никто не командовал (сержант-то наш, как тот мавр, сделал свое дело и ушел в хутор собирать следующих уцелевших на следующий заслон), рота открыла огонь, разрозненный и не очень эффективный. Пристроил и я свой ППШ на бруствер, отвел затвор, установил на стрельбу одиночными, прицелился, клац! Что такое? Затвор в переднее положение дошел, но капсюль не разбил. Еще раз попробовал – и снова выстрела нет. Боже ж ты мой! У автомата слишком слабая боевая пружина. Попробовал, уже не целясь, при ходе затвора вперед подтолкнуть его за рукоятку, выстрел получился, но куда? Попробовал стрелять с левого плеча, нажимать на скобу пальцем левой руки, чтоб правой подталкивать затвор – получилось, но это ж была не стрельба, а жалкое ее подобие – фактически я остался безоружным.

А все-таки огонь роты свое дело делал, немцы залегли и пошли вперед перебежками. Но и это их не спасало, на склоне их было очень хорошо видно и по лежачим можно было стрелять прицельно. Тогда они так же, перебежками, скатились всей цепью влево, в заросший овраг, оставив лежащими не менее 20 трупов или раненых. Теперь мы поменялись ролями: они стреляли из кустов по нашим окопам на выбор, а мы в них палили почти наугад.

Солнце уже подошло к зениту, когда налетели два десятка «юнкерсов», причем специально на нашу роту. Когда летят с юга на север, пикируют и бомбят весь фронт роты. Летят назад – расстреливают из пулемета. Еще хуже, чем вчера, тогда бомбы доставались артполку, а пули – нам, пехоте, а сегодня все нам: и бомбы, и пули. У меня уже на этот случай отработался прием: сгибаю ноги в коленях до упора в переднюю стенку окопа, а спиной упираюсь в заднюю. Голова оказывается чуть ниже уровня земли, сверху накрываю голову лопатой, вместо каски. Отбомбились, гады, отстрелялись, улетели. Выглянул я из ямки, вижу: середине роты и правому флангу досталась львиная доля. А там за правым флангом... мать честная! Сплошным потоком по шоссе в наш тыл идут немецкие танки, бронетранспортеры, машины с пехотой, отрезая дорогу назад к переправе и нам, и всем остаткам наших дивизий, занимавшим позиции западнее шоссейной дороги. И в дополнение к этой неприглядной картине прямо перед нами метрах в двухстах стоит четырехколесная пушчонка на платформочке, и четыре фрица деловито расстреливают каждый окоп нашей роты в отдельности и уже подбираются к нашему флангу. Как это чудо сюда попало – то ли оно самоходное, то ли его завезли с шоссе – я так и не понял. Как жаль, что нам не удалось уговорить минометчиков пойти с нами. Стой сейчас в хуторе эта батарея, можно было бы не только уничтожить наступающую немецкую цепь, но и крепко долбануть по машинам с пехотой на шоссе.

– Борька, – кричу я, – дай им из винтаря, а то из моего пугача только в небо палить!

Тут снаряд разорвался на бруствере окопа, что справа от меня. Разрыва на бруствере моего окопа я не слышал. Просто наступило небытие. После этого случая я еще трижды за войну терял сознание и уходил в небытие. Я не помню, как совершается этот переход, слишком уж резко кто-то вырубает рубильник. Зато моменты, когда я после небытия приходил в себя, помню отчетливо, как на объемных цветных кинокадрах и так, как будто это было вчера.

Содержание           Следующая глава