Содержание           Следующая глава

Глава 3.  НЕПОПРАВИМОЕ

 Первое ощущение у меня возникло, будто кто-то закрыл светившее мне прямо в лицо солнце. Именно это ощущение заставило открыть глаза. Сперва возникла дрожащая, как в мареве, неясная фигура, потом она перестала дрожать, потеряла расплывчатость, и я увидел надо мной здоровенного небритого фрица, который тыкал в мою сторону автоматом и беззвучно разевал рот. Я в моей яме полулежал, полусидел. Фриц пальцем показал, мол, вылезай. Только я начал подниматься, он разинул рот, заорал, видно, и направил в меня автомат. Я сел – снова велит вылезать, встаю – опять автомат в меня. В конце концов, я сообразил, в чем дело: оказывается, я как был с ППШ в руках, так с ним и встаю, а фриц, похоже, орал, чтоб я бросил оружие. Бросил я свой пугач в яму, вылез из окопчика. Ощупал голову – крови нет, правая сторона слегка онемела, показал фрицу пальцами на уши, дескать, ничего не слышу. Осмотрелся вокруг, бруствер моего окопа начисто смело взрывом. Скользнул взглядом влево, туда, где были Борис со старшиной. Вокруг их окопа поверхность земли вся в маленьких проплешинах – следах от взрывов ручных гранат, а вместо Бориса и старшины в окопе лишь две бесформенные кучи кровавого месива из мяса, костей, изорванных тряпок, а на дне – разноцветные от почти черной до ярко-алой лужи уже начавшей запекаться крови. Невозможно было понять, где был Борис, а где старшина. Забросали их фрицы гранатами, видно, сопротивлялись ребята до последнего. Постоял я над останками героев и мысленно занес их в число тех, память о ком свята для меня на всю жизнь. Над окопом Бориса и старшины стояли три фрица и о чем-то спокойно переговаривались.

На правом фланге роты вылезли из окопов 4 человека, а середина пуста. Как быстро от целой роты ничего не осталось. Удивился, почему не вылезают из окопов раненые, ведь не всех же убило. Потом сообразил: дострелили уже фрицы раненых, меня не дострелили: на мне не видно ранения. Вылезшие из своих ям руки не поднимали, и без этого все было ясно.

Подошел ко мне здоровый этот небритый, сунул в руку коробку с лентой к пулемету. Пошли. Потом фрицы сели, достали свои припасы, начали жрать. Механически и я достал из вещмешка сухарь, пожевал, закусил сухими вишнями. Постепенно в левом ухе начал прорезываться слух, одновременно ощутил боль в голове, в левой половине спины, в плече. А солнце уже пошло к закату. Фрицы, подзакусив, так же цепью, не дойдя до хутора, повернули на юго-запад и пошли кукурузным полем. На фрицах, взявших меня в плен, обычная немецкая полевая форма, но на рукавах ромбики с красными буквами «Groβdeutschland»¹. Такое название я уже слышал – эсэсовская дивизия. Сейчас в мемуарной нашей литературе ее называют то танковой, то моторизованной, то дивизией, то бригадой, а истина, по-видимому, лежит где-то посередине. Эта дивизия имела в своем составе, судя по тому, что я видел на шоссе, и танковые полки, и мотопехотные. Во всяком случае, меня взяли в плен пехотинцы этой дивизии и заставили носить коробку с лентами для пулемета.

Постепенно я стал слышать, но усилилась боль в левом боку, а головная боль разрослась до того, что задавила все остальные чувства, охватила полная апатия, стало совершенно безразлично, что со мной будет дальше.

В одном месте откуда-то спереди застучал наш «максим», его ни с чем не спутаешь. Впрочем, ДП тоже ни с чем не спутаешь, да и наш ППШ резко отличается по звуку выстрелов от немецкого автомата. А итальянские винтовки, слышали ли вы что-либо подобное? Маленькие, будто детские, а бухают, что твоя «прощай, Родина»² – так называли в войну наши 45-миллиметровые противотанковые пушки. Услышав наш «максим», я понял, что среди отрезанных от плацдарма подразделений еще остались островки сопротивления.

Потом начались провалы в памяти. Совершенно не помню, и не помнил этого уже назавтра, после событий того рокового дня, как я оказался во дворе той самой хаты, где мы с ребятами влезли в стожок передремать часок. Черт побери, мы почему-то верили, что немцы ночью не воюют, а отдыхают. Уже совсем стемнело, когда кто-то привел меня в этот двор. Там стояли легковые машины и большая группа офицеров. Один из них, не помню, кто по званию, велел подвести меня к себе и начал что-то спрашивать. Я слышал, что он говорит, но не воспринимал, даже не помню, на каком языке он спрашивал. Вид у меня, надо полагать, был достаточно идиотский, в конце концов он стукнул меня по голове стеком, что-то сказал и все фрицы вокруг заржали. Меня отвели за хату, там уже сидели на земле человек восемь красноармейцев. К нам не приставили даже постоянного конвоира, время от времени заглядывала за хату какая-то фигура. Все сидящие понуро молчали, придавленные, как и я, случившимся, и ко всему безучастные. Боль со спины расползлась вниз до поясницы, раскалывалась на части голова. Тяжелые, как жернова, со скрежетом вращались мысли. Как все это произошло? Мы же шли побеждать. Здесь батальон погиб, а я вот здесь, в плену, – это самое страшное, что может случиться на войне!

Мне, именно мне, попадать в плен было никак нельзя. Все мы в то время представляли себе, каково нашим солдатам в фашистском плену, знали мы и отношение в стране к попавшим в плен. А мне попасть в плен было еще страшнее, чем Иванову, скажем, или Петрову – ведь у меня немецкая фамилия. Почти все люди с такими фамилиями в 41-м году из европейской части Союза, в том числе и из Майкопа, были высланы в Казахстан, на Алтай, и еще бог знает куда. Отца с семьей не трогали только потому, что он был лучшим в городе врачом, и жены всего высшего областного и городского руководства делали очень часто аборты только у доктора Апеля, хотя он был хирург, а не гинеколог. Все мои товарищи по школе, мои одногодки ушли в армию на полгода, на год раньше меня, а меня все не брали, все откладывали. Это было страшно обидно: за что мне не доверяют?

Черт бы их побрал всех этих Гензелей, Бруммелей, Брюлловых, Беллинсгаузенов, Крузенштернов, Литке и прочих немцев, понаехавших в Россию в 18–19 веках и не поменявших фамилии на русские. Знали бы они, чем это обернется их далеким потомкам.

За хатой перед нами ночной садок, а далее – толока, полого спускающаяся к тому самому шоссе, по которому днем катались бронированная часть «Groβdeutschland», отрезавшая жалкие остатки нашей дивизии от берега. Молча, без единого слова просидели мы за хатой до рассвета. Будь хоть сколько-то сил, скорое даже не физических, а моральных и способности соображать, я уверен, можно было потихоньку смыться, пролезть по-пластунски толоку и дорогу и добежать, или дойти, или доползти до Днепра. Но никто из нас, сидящих за хатой, этого не сделал. Так была упущена первая и самая реальная возможность побега, ибо физически я еще был способен на побег.

Когда начало светать, пришел фриц, поднял нас и повел вглубь хутора. Возле одного двора стояла большая грузовая машина с металлическим кузовом и брезентовым верхом. Рядом суетились с тремя свиньями фрицы, нам было велено сперва вкинуть в кузов свиней, затем влезть туда самим, за нами влезли два немецких автоматчика, и машина поехала. Не знаю, сколько и куда мы ехали, в машине я наконец-то не то задремал, не то заснул. Приехали куда-то, слезли. Какой-то маленький городишко вокруг, площадь, посреди площади огороженная забором из колючей проволоки, без единой постройки, деревца или кустика площадка размером в 1/3 гектара. В загородке, куда нас выкинули из машины, лежат, сидят, ходят человек 500–600 красноармейцев, кто в чем: одни в шинелях, другие в одних гимнастерках, кто в пилотках, кто без головных уборов, немало раненых, в основном не тяжелораненых, способных к самостоятельному передвижению, с грязными, пропитанными кровью повязками. Некоторые уже объединились в небольшие компании.

Очень скоро я понял, что в одиночку в лагерно-этапном плену долго не продержаться, не прожить. Нужно объединяться в небольшие группки помогающих друг другу людей. Опытные пленные называли эти группки колхозами. Самый удобный колхоз – три человека. Два – маловато, потому что одному тащить обессилевшего товарища очень трудно, а подчас и невозможно, вчетвером такая проблема решается проще всего, но такая группа уже менее мобильна, кроме того, может возникнуть четыре разных или по два одинаковых мнения, трудно приводимых к одному знаменателю. Немаловажно и такое соображение: если кому-то из колхоза повезло где-то «спикировать» и достать кусок жратвы, то делить на четверых – слишком мало каждому достается.

Городишко, в котором был этот мой первый лагерь, назывался Пятихатки. Сначала я ходил по этому первому своему лагерю как неприкаянный, подходил то к одной группке, то к другой. Оказалось, что здесь собраны солдаты, попавшие в плен за последние пять дней, из разбитых на правом берегу нашей 53-й, 10-й стрелковых и одной гвардейской дивизии, номер которой я точно не запомнил; то, что ее номер начинается на восемьдесят, помню, а дальше...³

Никто не забыт и ничто не забыто… Какие красивые слова! Но вот, разбитые врагом и иногда почти полностью погибшие дивизии и полки, знамена которых или истлели в общей могиле вместе с теми смельчаками, которые несли их намотанными на тело, или лежат по сей день, закопанные погибшей поголовно охраной знамени, или попали все же врагу из-за того, что уже некому стало защищать самое святое святых воинской части – забыты полностью!

Маршал Конев очень подробно описывает в своих мемуарах битву за Днепр, бои на плацдарме у Бородаевских хуторов, но нигде не упоминает номеров этих трех дивизий! Как будто их там и не было! Как будто не они форсировали Днепр и не они 4 или 5 дней без продовольствия, с одним боекомплектом не давали немцам пройти к переправе. Тем, кто переправился после нас вторым эшелоном, думаю, было полегче: их прикрыли с воздуха, а это очень много значит. С танками пехота сама, плохо ли, хорошо ли, но воевать умеет, а с самолетами – нет!

 Вечная слава погибшим в боях за свободу и независимость нашей Родины! Эти слова полностью относятся и к Жене Лоосу, и к Борису Ушакову, и к Жене Козлитину, к старшине роты, к командиру нашего взвода, комбату и ко всем тысячам погибших в боях на Бородаевском плацдарме солдат и офицеров, преданных забвению 53-й, 10-й и 8...-й гвардейской стрелковых дивизий.

Еще когда грузили в машину свиней и лезли туда сами, я почувствовал что-то неладное с ногами: боль при движении ног, не то в пояснице, не то в крестце. Тут, в лагере, эта боль начала быстро прогрессировать. Пришлось лечь на землю и лежать – так было полегче. Октябрьское солнце при безоблачной погоде грело даже больше, чем хотелось бы. Мучила жажда, а пить было нечего.

В середине дня в лагерь завезли подводу сахарной свеклы и свалили наземь: «Fresst ihr doch, russische schwine!»⁴  Свеклу разобрали очень быстро, но без драки, пленные еще не потеряли ни человеческого образа, ни достоинства.

Часа в четыре пополудни прибыла команда конвоиров. Все население лагеря построили в колонну по пять, тщательно несколько раз пересчитали (самое любимое у немцев занятие – считать и пересчитывать пленных) и повели куда-то по разбитой донельзя шоссейной дороге. Еще засветло загнали нас в сравнительно небольшой сарай с сеном, в котором мы постепенно и разместились. Рядом со мной лежал молодой узбек, раненный в плечо. Рука ниже раны была вся сине-черная, и он все время стонал. Утром, когда выгоняли всех из сарая, ребята выволокли и этого бедолагу. Подошел немец, посмотрел на эту черную руку, заорал на ребят, заставил их бросить раненого, и, уже упавшего, короткой очередью пристрелил его. Это был первый пристреленный в этапе у меня на глазах. Тех, кого пристрелили в ямках после боя, я не видел; тех, кого пристреливали позже, я большой частью тоже не видел; на выстрелы в хвосте колонны никто не оборачивался.

Я не случайно употребляю слова «загнали», «выгнал». Дело в том, что немцы пленных именно выгоняли, загоняли, а этапы гнали – так уж у них это было заведено.

Всех, кто не смог выйти из сарая самостоятельно, пристрелили тоже. Оказалось, что сам я встать на ноги и идти не могу из-за дикой боли в пояснице и ногах. Меня подняли и повели под руки соседи по сараю и вели около километра, а дальше боль как-то притупилась, и я уже смог, делая небольшие шажки, ковылять сам – благо, что этапы немцы гоняли быстрым шагом не часто. Самой тяжелой для меня процедурой были привалы, после каждого приходилось просить ребят помочь подняться и разойтись. Слух восстановился, во всяком случае, левым ухом я уже слышал нормально, а из правого мог выпустить набранный в рот дым от самокрутки – и это было даже выгодно, так как находились желающие дать «сорок» за удовольствие посмотреть идущий из уха дым.

Этот третий день плена был труден еще и потому, что навстречу этапу сплошным потоком шли немецкие войска: вперемежку танки, бронетранспортеры, машины, пехота. Наша колонна двигалась по обочине дороги. Вот налетели бы сейчас наши штурмовички, тут можно было бы намолоть фарш из фрицев!

Днем проходили мимо колхозной фермы. Возле одного из сараев, метрах в пятнадцати от дороги, я вдруг заметил кучу светло-желтого песка. Сделав несколько шагов в сторону, я понял, что это куча сахара-сырца, быстро зачерпнул полный котелок и снова в колонну. В голодные 32-й и 33-й годы я уже видел и ел такой сахар, и этот здорово помог мне в первые дни плена. После меня за сахаром бросились многие, но тут уж конвойные показали, как они умеют работать прикладами. Здесь, на дороге, я впервые увидел немецкие «тигры», увидел совсем близко, на расстоянии протянутой руки. Шли они туда, к Днепру, к плацдарму.

От Пятихаток до Кривого Рога мы дошли за два с половиной дня. Трудно сказать, сколько километров мы прошли, сам Кривой Рог тянется чуть ли не на 70–80 километров, а лагерь находился где-то на юго-западной окраине города, рядом с шоссе, идущем на станцию Казанка. Кормились в этом этапе вот таким образом: идет колонна через село, вдруг выбегает из боковой улочки баба с корзинкой, в которой нарезанный кусками хлеб, и высыпает эти куски поближе к колонне, в траву, в пыль, как удастся. На хлеб из колонны бросаются десятки пленных, образуя живую, ругающуюся, работающую руками, локтями и ногами кучу. Я быстро понял правильную тактику: нужно постараться в числе первых плюхнуться на землю, схватить в обе руки по куску и тут же, на карачках, выбираться из-под навалившихся сверху и, как можно скорее, назад, в колонну. Не успеешь выбраться – беда, подскакивает на коне цугфюрер⁵, начальник конвоя, эдакая толстомордая арийская сволочь с засученными рукавами и огромными покрытыми рыжей шерстью кулаками, достает свой парабеллум и стреляет всю обойму в не успевшую разбежаться кучу. Конечно, не каждое такое кормление кончалось расстрелом, чаще куча успевала рассыпаться и стать в колонну, или этот рыжий питекантроп оказывался по другую сторону колонны.

Немцы, как правило, пленных в этапах, да и при перевозках по железной дороге вообще не кормили. Кормились этапники тем, что приносили жители сел, в которых этапы останавливались на ночлег, или тем, что вот так же, как давеча, женщины высыпали на землю у идущей колонны пленных. Многие, очень многие уцелевшие военнопленные обязаны своей жизнью не только нашей русской, веками выработанной и генетически передаваемой способности не умирать в самых тяжелых и подчас совершенно невероятных условиях, но и украинским женщинам, которые как могли, подкармливали идущих в этапах пленных, рискуя получить нагайку, приклад, а порой и пулю.

В одном большом селе остановили этап на отдых во дворе сельской школы и начали по одному выдергивать и водить на допрос. Побывавшие на допросе рассказывали, что допрашивал немецкий обер-лейтенант, свободно говоривший по-русски. В основном интересовался такими данными: какого полка, дивизии, где формировались, основной контингент, много ли в дивизии курсантов, из каких училищ, много ли не доучились и т.д. Вся эта канитель заняла часа два.

Здесь я попросил ребят посмотреть рану на спине. Посмотрели: говорят, что все вокруг раны накрепко прилипло, а бинты в основном болтаются без цели. Все лишнее обрезали, остался приклеившийся подтекающий снизу тампон, который спустя недели три-четыре вывалился со сгустком твердого гноя величиной с грецкий орех. На месте «ореха» осталась дырка, которая сперва болела, мокрела, чесалась, а потом как-то, за бóльшими злосчастьями, понемногу забылась и, в конце концов, заросла, а на ее месте осталась совершенно нечувствительная вмятина, красующаяся и по сей день.

После допроса примерно двадцати пленных, колонну погнали дальше и к вечеру загнали в коровник с саманными стенами, и мы устроились спать.

Утро началось раньше времени. Оказалось, что ночью часть пленных в задней стене коровника на уровне земли выломали дырку, а за стеной росли густые бурьяны в рост человека. Через эту дыру семьдесят (!) человек ушли. Переполоху и крику у немцев было! Не любят они, когда убегают пленные. Досталось кое-кому из наших, кто лежал рядом с дыркой. Если честно, то еще с вечера, когда закрыли двери сарая, чувствовалось что-то, люди ходили кучками, менялись местами, шушукались. Меня, с моей неспособностью самостоятельно встать на ноги и пойти, все эти приготовления попросту не касались. А завидно было неимоверно, ушли все же ребята, воспользовавшись общей суматошной обстановкой. И снова я клял себя за то, что не попытался сбежать в первую ночь плена, когда физическое мое состояние, как мне сейчас казалось, еще позволяло это сделать.

Из-за побега вышли поздно, часов в 9 утра, жителей с едой не подпустили, так что двинулись в путь натощак. Вскоре начался Кривой Рог, все шли по щиколотку в красной пыли, и все вокруг было красное: шинели, руки, лица, пилотки. Конвоиры тоже окрасились в красный цвет. Временами выходили на участки дороги нормального цвета, но больше все-таки задыхались красной пылью. Именно этим и запомнился марш по Кривому Рогу. Через город шли весь день и только на закате солнца подошли к лагерю.

Прежде чем приступить к рассказу о лагерях и лагерной жизни, необходимо уточнить некоторые обстоятельства. Сейчас многие из тех, кто пишет или рассказывает о своем пребывании в плену, и даже те, кто был насильно увезен на работы в Германию – все лагеря, в которых они находились, называют концентрационными. Я думаю, что это не совсем точно.

Немецкие концлагеря были созданы после установления фашистской диктатуры в Германии с целью изоляции и подавления противников фашистского режима. К ним относятся: Бухенвальд, Заксенхаузен, Дахау, Равенсбрюк, Шварцгейде, Маутхаузен, Лимбург, Эрл, Ордруф и др. Сперва в них содержались в основном политзаключенные, а потом и уголовники. Сначала в этих лагерях были в основном немцы, позже в них стали помещать участников сопротивления оккупированных немцами стран, бежавших и пойманных военнопленных, партизан, подпольщиков.

После начала войны с Польшей, а далее с Францией и Англией, немцы строили лагеря для военнопленных – шталаги, стационарные многонациональные лагеря, из которых пленных направляют на самые разнообразные работы. Рядом со шталагом 1А, например, находился еще и маленький лагерь, называвшийся русскими пленными «смертельным». В него попадали и из шталагов и из рабочих команд, а также из свежего поступления больные или истощенные настолько, что их доводить до рабочей кондиции, подлечивать не имело смысла; людей с подозрением на туберкулез, сердечников, язвенников, с последствиями ранений или контузий, препятствующими использованию этих пленных на работах. Я не видел ни одного человека, побывавшего в «смертельном» лагере и не слышал, чтоб кто-то их встречал. Скорее всего, оттуда вообще не было выхода.

Одновременно были построены огромные лагеря уничтожения, целью которых была не только изоляция и изуверское обращение, как в концлагерях, а планомерное поголовное уничтожение всех попавших в них. Это: Освенцим, Майданек и Треблинка, вокруг которых имелись еще и, сравнительно, не очень большие лагеря – сателлиты этих кузниц смерти.

Кроме того, существовали прифронтовые временные лагеря: для офицерского состава, женские лагеря, рабочие лагеря для перемещенных лиц – остарбайтеров (в этих последних режим был наименее суров) и, наконец, штрафлагеря для пленных, провинившихся на работах и за самую ничтожную провинность обвиненных в саботаже.

Не следует мешать все эти лагеря в одну кучу. Они очень и очень разные. Каждый из них имел свое назначение, свой режим, свою систему обращения с заключенными, свою «славу» среди узников. Кажется, никто не проводил исследовательской работы о фашистских лагерях. Я прошел только четыре вида лагерей, поэтому мой рассказ о них. Мои сравнения, выводы и оценки могут иметь большую долю субъективизма и недостаточной осведомленности, ибо о некоторых сторонах их жизни и деятельности сам я больше сужу со слов очевидцев, чем на основании своих кратких наблюдений.

Концлагерь Бухенвальд, знаменитый своей каменоломней, был задействован в 1937 г. и за восемь лет существования до конца апреля 1945 года в нем были замучены, расстреляны, уничтожены 56 тысяч человек. В лагере уничтожения Освенцим с 1940 по январь 1945 г. за пять лет было уничтожено голодом и в газовых камерах более 4 миллионов человек. В концлагере Дахау уничтожено с 1933 по 1945 год около 70 тысяч человек, а в лагере уничтожения Майданек с 1941 по 1944 годы – около полутора миллионов⁶. Только в одном из филиалов Майданека – Дулаге 319 в городе Хелм, именовавшемся также «лагерь Б», с помощью сыпнотифозных вшей и поноса было уничтожено более 150 тысяч советских военнопленных, то есть больше чем в Бухенвальде за все время его существования⁷.

Многие знают, читали или видели в кино каменоломню Бухенвальда, газовые камеры и крематорий Освенцима, Майданека, Треблинки. Я расскажу о менее известных лагерях и об этапах, ибо это, на мой взгляд, самое трудное и порой даже страшное в плену, а для сопоставления еще и о рабочем лагере и рабочей команде. Ребята, которые быстро после плена попали в рабочие команды, и особенно те, кто попал на работы к бауэрам (крестьянам или помещикам), по моему глубокому убеждению, ужасов плена почти не знают. Убеждение это выросло из собственного опыта, ибо последние четыре месяца плена я провел в рабочей команде у помещика, где половина подневольных работников была старожилами, попавшими в плен в 1941–1942 годах.

Содержание           Следующая глава