Содержание           Следующая глава

Глава 6. СНОВА ПЛЕН

Сборы, как всегда, были недолгими. Одел свою овчинку, кепочку, кинул за плечи котомку и через полчаса оказался я в конюшне, на хорошей охапке соломы. Тут действительно было теплее, чем во дворе. В течение двух часов все было тихо, приходили селяне, разглядывали меня, как ненормального – еще бы, вместо того, чтобы прятаться, явился чуть ли не в самое людное место. А потом пришел староста и с ним два здоровенных мужика – не то его помощники, не то полицаи, но без повязок на рукавах, велели мне встать и обрадовали меня новостью, что отвезут меня в казанковскую полицию, там-де разберутся, что я за гусь. Посадили меня на одноконную повозку, кроме возницы сели оба этих мужика, и благополучно доставили меня в Казанку, в полицию. Там завезли во двор, вышел местный полицай, открыл дверь, втолкул меня в КПЗ¹, комнату размером примерно 3 на 5 метров. На полу – толстый слой плотно слежавшейся провонявшей и кишащей вшами соломы. Примерно через час повели меня к начальнику полиции. По дороге болтливый полицай рассказал, что в этом доме находятся и местная полиция, и немецкая фельджандармерия, а КПЗ принадлежит им обеим. Начальник полиции, упитанный, пожилой, с шевченковскими усами человек, спокойно расспросил меня: кто я, откуда, где попал в плен, где и как бежал. Когда услышал, что родом я из Майкопа, сказал, что бывал в Майкопе и будто бы даже знавал моего отца. Я в это почему-то сразу не поверил. После допроса снова КПЗ.

Вечером в камеру втолкнули двух мужчин и женщину, одетых в цивильное. Улеглись они сразу против входа, о чем-то долго в полголоса переговаривались, не обращая на меня никакого внимания. Потом они запели потихоньку в два голоса «Славное море – священный Байкал», и пели они не просто хорошо, а великолепно. Я впервые слышал эту прекрасную песню, потом я слышал ее много раз, но в таком изумительном исполнении – никогда. Где-то в полночь людей этих увели, и больше я их уже не видел, хотя думал о них и вспоминал их не один раз. Интересно, кто же они все-таки были?

На следующее утро привели в камеру еще трех, на вид цивильных, а по сути - черт их знает кого. Там все друг другу не доверяли, тем более откровений между случайными знакомыми не было.

Видно вши, наполнявшие солому, соскучились по свежей пище и набросились на нас с яростью необыкновенной. Вши сопутствовали мне всю войну, с самого начала, с ноября сорок первого, когда я в составе студенческой колонны копал на южном берегу Кубани противотанковый ров. В разное время и в разных местах вшей было то больше, то меньше. В сентябре сорок второго мне довелось побывать на одной из пристаней в г. Баку. Народу там было около пятидесяти тысяч человек. Вся эта масса людей располагалась на кучах вещей и барахла, высотой в человеческий рост. Между куч – многочисленные дорожки, только-только разойтись двоим, а на дорожках – шевелящаяся в пыли двух-трехсантиметровая армия вшей. У меня в то время, конечно же, были и свои родненькие, но зрелище этих миллионов вшей, ползущих кто куда, по которым спокойно ходили привыкшие люди, не просто впечатляло – ошарашивало.

Так вот, эти фельджандармские вши набросились на нас, как дикие звери, и мы начали через дверь взывать к дежурному полицаю, просить разрешения поменять солому: во дворе шагах в десяти от КПЗ стоял приличный стожок соломы. Полицай сходил куда-то, вернулся еще с двумя полицаями и одним фельджандармом, дверь отворилась, и нам было разрешено поменять солому. И надо ж было такому случиться, когда мой сосед нес очередную охапку соломы, что-то выпало из соломы прямо под ноги фельджандарму. Зараза не поленился, нагнулся и поднял с земли гвардейский значок, упрятанный, надо полагать, в солому во избежание придирок, кем-то из наших предшественников. Невинный значок произвел на жандарма впечатление разорвавшейся бомбы, он вытаращил глазищи, надулся как индюк, затопал ногами, замахал руками и заорал что-то совершенно невразумительное. Всех, кто носил солому, немедленно загнали назад в КПЗ, заперли двери, и тут только полицай-переводчик объяснил нам серьезность создавшегося положения. Оказывается, этот идиот в черном принял значок за орден, а посему было предложено владельцу «ордена» признаться, в противном случая было обещано расстрелять всех. На размышление было дано два часа. Как ни странно, но размышлять нам позволили сперва до вечера, а потом и до утра, только жрать в этот день не дали ничего. Подходил несколько раз к двери полицай и интересовался не нашелся ли хозяин «ордена», мы же ему твердили одно и то же: что, во-первых, это не орден, а во-вторых, хозяина значка давным-давно среди нас нет.

Утром отворили дверь, выгнали всех на улицу и велели лезть в огромную крытую грузовую машину, за нами влезли два полицая и мы поехали. Ехали молча, угрюмо, знали, куда бы ни привезли, лучше не будет. Часа через два приехали, вылезли из машины на улице какого-то городка, рядом за штакетником одноэтажное здание бывшей школы. Завели в здание, отворили дверь, и оказались мы в большой комнате, видимо, школьном актовом зале, в котором плотно, один к одному, стояли, сидели и лежали человек 150–170 выловленных беглых военнопленных, но были тут и совершенно свеженькие, то есть попавшие в плен совсем недавно.

Не надо думать, что в плен попадают только при отступлении, при наступлении попадают тоже, разница лишь в количествах. Если в сорок первом попадали в плен полки, дивизии, корпуса и армии, то небольшие группы солдат попадали в плен до самого последнего дня войны. На фронте всегда возможно возникновение ситуации, когда плен становится неизбежным. Попадали в плен и повторно, уже зная все его ужасы, зная, что сплошь и рядом смерть лучше плена. Был у меня в плену напарник Паша Рыхнов. В сорок первом он служил на границе, был ранен и попал в плен, в сорок втором он удачно бежал из этапа, но, поскольку он до плена был офицером, проходил потом у нас длительную проверку. После проверки воевал солдатом, в сорок четвертом под Волковысском в атаке на какую-то высотку был снова ранен в бедро, и за те полчаса, когда остатки атаковавшего батальона временно отошли, был подобран немцами и пробыл в плену до 19 января сорок пятого года. Будучи освобожденным, попал, как и подавляющее большинство освобожденных в то время в Восточной Пруссии пленных, в штурмбат и, наконец, в первых числах февраля был убит окончательно и бесповоротно.

Или к примеру такой случай. 25-го апреля сорок пятого года нашими войсками был взят на Кенигсбергской косе порт Пиллау, ныне Балтийск. Почти сразу после этого была предпринята попытка силами батальона 245-го гвардейского стрелкового полка форсировать залив Фришес Хафф и высадить десант на косу Фришес Нерунг. Попытка оказалась неудачной. От батальона лишь четыре человека вплавь добрались до того берега и – прямо в плен. Через несколько дней война кончилась, ребята вернулись в часть, но ордена и медали потеряли безвозвратно и на многие годы испортили себе биографии, хотя до этого глупого плена все они успешно провоевали, считай, всю войну.

Вот так и в этой комнате было человек двадцать, попавших в плен в боях последних дней. Рядом со мной здесь оказалась компания «свеженьких» – целый расчет противотанкового орудия во главе с немолодым сержантом дядей Семеном. Они не только по внешнему виду отличались от пленных со стажем, они вообще держались пока еще обособленно, как будто имели перед остальными какое-то моральное преимущество.

Городишко оказался Новым Бугом. Не успел я еще ни с кем познакомиться поближе, как всех уже выгнали на раздачу баланды и, сразу же после этого, немцев и полицаев сменил конвой из одних калмыков. Нас построили в колонну по пять – это уж чисто по-немецки, немцы всегда гоняли этапы колоннами по пять, и – марш-марш, вперед на юго-запад.

Все конвойные калмыки были одеты в немецкую полевую форму, но знаки различия были у них наши, из допогонного времени. У командира конвоя, единственного ехавшего всю дорогу верхом, было три кубаря – старший лейтенант по-нашему. Его помощник носил на петлицах один кубик, все остальные были рядовыми.

Главная моя беда заключалась в том, что я все еще не мог нормально ходить, маленькими шажками еще кое-как, а в полный шаг из-за резкой боли идти совершенно не мог. Вторая беда была в том, что я не успел ни с кем сблизиться, не успел завести товарищей, которые помогли бы мне хотя бы разойтись. Ну, и, наконец, стояла отвратительная погода, до этого много дней лили дожди, часто с тающим снегом, ночами уже подмерзало, а по утрам все быстро таяло и расплывалось.

Я, по отработанному методу, стал где-то посередине колонны. Как только вышли за город, начался грейдер – спланированная, но безо всякого покрытия, дорога из первоклассного, раскисшего и разъезжающегося под ногами украинского чернозема. Идти по этой дороге мне было мучительно трудно, ноги не слушались, скользили, вызывая при этом нестерпимую боль. По этой причине начал я понемногу отставать, несмотря на то, что темп движения был невысок – не более четырех километров в час. Через два-три километра я уже плелся, переваливаясь с ноги на ногу, в хвосте колонны, а затем начал отставать от замыкающих на пять-десять-пятнадцать метров. Я, конечно же, понимал и знал, что в таких случаях отстающих чаще всего пристреливают. Сколько таких выстрелов я слышал еще по дороге от Пятихаток до Кривого Рога, но ничего не мог сделать.

Ко мне подбежали два калмыка, начали материть меня (этой частью русского лексикона они владели отлично), толкать и бить прикладами. После очередного хорошего удара прикладом в спину я поскользнулся и, от пронзительной боли, упал на четвереньки. Тогда они уже втроем начали бить меня по спине, пояснице, плечам и рукам, которыми я как мог, защищал шею и голову, уткнувшись лбом в грязь на дороге.

Двое били прикладами, а один, гад, бил торчмя стволом. Этот мне запомнился особенно хорошо: его удары я и сейчас, как вспомню, ощущаю. Кажется, встреть я его сейчас, спустя сорок пять лет – узнаю и перегрызу ему горло. Я не толстовец, и ненависть моя к этим нелюдям на всю жизнь, до последнего вздоха!

После этих побоев вся моя спина и поясница представляли собой почти сплошные гематомы, самые крупные из которых рассасывались довольно долго, а там, где они были, на всю жизнь остались углубления. Конечно, битье не помогло мне, и я уже перестал о чем-либо думать; боль заглушила все, не стало и страха смерти, я принимал удары и ждал выстрела как избавления. В конце концов это пещерное зверье убедилось, что я не придуриваюсь, а действительно поспевать за колонной не в состоянии, и что после экзекуции и встать-то сам с земли не могу. И тут произошло неожиданное: вместо того, чтобы пристрелить меня, привели трех пленных из колонны и велели им бросить меня в задок подводы, которая сопровождала конвой. Там уже оказался один хворый мусульманин Мишка. На этой подводе я и проехал три дня. Этап шел сперва по большаку, а потом проселками. Конвойные по очереди отдыхали на этой же подводе, в основном это были молодые ребята моих лет или немного постарше. Один из них, совершенно чисто говоривший по-русски, каждый раз, когда была его очередь отдыхать, заводил со мной одну и ту же игру:

– Ну, зачем, – спрашивал он, – нам тебя, сволочь ты комсомольская, везти? На кой хрен ты нам сдался? Вон, видишь, – говорит, – впереди у дороги два тополя? Там будет удобно, я тебя к тополю приставлю, хлоп – и кончатся твои мучения. Ты меня еще благодарить будешь.

Пока до тополя доедем, он уже идет в конвое, потом, когда снова приходит его очередь отдыхать, садится на подводу со словами:

– Помешали мне тебя пристрелить. Ну, да ничего, ты не расстраивайся, вон, видишь, впереди, обочь дороги, курганчик? Вот там я тебя и прикончу. Там удобно, сядешь, а я тебя сидячего и шлепну, и падать не надо будет.

Эта игра продолжалась три дня. Для меня-то она не была игрой, я понимал, что он издевается, но понимал и то, что в любой момент может привести в исполнение свои угрозы. Видимо, эти нелюди приняли нас у немцев по счету, и сдать должны были полный комплект. С другой стороны, думаю, никто бы с них не взыскал, шлепни они нескольких бедолаг «при попытке к бегству».

Разговоры с этим «сыном степей» шли у нас разные. Так, я узнал, что он закончил десять классов, что отец его до революции был каким-то калмыцким князьком.

– Чего ж ты, – спрашиваю, – пошел в изменники, чем тебя-то обидела советская власть? Получил среднее образование, мог учиться дальше, стать инженером, агрономом, врачом, лечить подданных своего отца, ведь у вас есть целые стойбища сплошь больных сифилисом или трахомой.

– Нет, – говорит, – это все не то. До революции мой безграмотный отец был на своей земле и царь и бог: все верблюды, лошади, овцы и любая баба или девка были его собственностью. Разве такое можешь понять ты, воспитанник комсомола? Что у тебя было, кроме значков ГТО, ПВХО, ГСО и «Ворошиловский стрелок»²? Ничего! А у меня советская власть отобрала все, что было у отца, и стал я такой же, как ты, как те, кто работал на него. На кой мне хрен все эти институты, дома отдыха, дипломы, когда у меня отняли и власть и богатства отца.

Вот такие душеспасительные беседы мы вели с ним. Я его стал звать «половецким князем» иди «другом степей», а он меня – «комсомольской сволочью» – почему-то именно такое словосочетание ему больше всего нравилось. При этом он знал, откуда я взял этого «друга степей», знал даже, мерзавец, что до Пушкина о своих поэтических памятниках писали Державин и Гораций. Я даже засомневался в том, что его отец был совершенно безграмотный.

А в промежутках он меня, по нескольку раз в день, «расстреливал». На третий день при очередном обещании кокнуть меня «вон за тем хутором», у меня начали течь слезы. Я не плакал в общепринятом смысле этого слова, тем более не рыдал, не глотал судорожно сопли и слюни, говорил при этом совершенно ровно и спокойно, а они проклятые, все равно текли. На мою беду «князь» заметил их и пришел в дикий восторг. Я возненавидел себя за эту слабость, я кусал в кровь губы, в таком и признаваться-то трудно – да что поделаешь, когда так оно и было. Господи, как же я их всех ненавидел, наверное, даже больше, чем немцев. «Мне бы, – думал я, – сейчас хоть на минуточку ППШ, я не стал бы откладывать до того тополя или хутора, а порезал бы очередями, сколько успел».

Почему «князь» меня не пристрелил? Не знаю. Возможно, ему не с кем было больше беседовать на «интеллигентном» уровне.

Командир конвоя на первом же привале произнес с коня речь, смысл которой вкратце можно сформулировать так:

–У меня ваша советская власть вот тут сидит, – провел он рукой по горлу, – за малейшее неповиновение буду стрелять на месте. Если бы дали мне всех вас на мою волю, всех запорол бы насмерть вот этой самой рукой. Имейте это в виду.

При этом он помахал нагайкой и, привстав на стременах, стеганул для убедительности двух или трех слушателей из тех, что оказались к нему поближе. Потом мы его видели мало: пересчитав с утра наличие, он скакал вперед, выбирал подходящее для ночлега село и там уже ждал колонну. Из его речи мы уяснили очень важную для нас деталь – немцы не дали ему над нами полной власти.

Кормили нас уже отработанным способом. Жителям села, в котором ожидался ночлег, объявляли, что будет этап русских военнопленных, и каждый, кто хочет, чтоб не все пленные передохли с голоду, пусть принесет что может. И люди приносили, кто что мог: вареную картошку, хлеб, крутую мамалыгу – это был основной ассортимент, иногда отдельным счастливчикам перепадали то вареное яйцо, то кусочек сала.

После ночлега с утра выстраивались в колонну по пять с интервалом в полтора метра и переходили из сарая, в котором ночевали, метров на 50–60 в сторону. Право- или левофланговому вручался паек на пятерку, который тут же делился поровну на каждого, а ели уж каждый, как хотел – хоть за один раз проглатывал, хоть растягивал на весь день – второго кормления не было. Обычно неподалеку от конюшни или коровника бывал и колодезь, тут же происходил водопой и тоже, нередко, один за весь день.

Иногда в конюшнях или коровниках, выбранных для ночлега пленных, жители раструшивали сено, солому, чаще же обходились безо всякого комфорта.

На первом же ночлеге я нашел себе напарника, а точнее мы с ним нашли друг друга. Рядом со мной улегся небольшого росточка мужичок лет тридцати. Разговорились, оказалось, что мы почти земляки: оба из Краснодарского края, только я – майкопчанин, а он из Новороссийска. У Петра была необычная фамилия – Азэ. Как он объяснил, мать его была русская, а отец из шапсугов, есть такое адыгейское племя на Западном Кавказе. Он тоже был из неудачно бежавших при эвакуации криворожского лагеря. Сблизила нас, скорее всего, наша физическая ущербность, он был таким же натуральным доходягой, как и я.

Вечером, когда вокруг уже многие спали, кто храпел, кто стонал, кто отводил душу в матюках, приоткрылась половина ворот; вошли с фонарем два калмыка и начали ходить и осматривать лежащих. Мы сперва смотрели на это с тревогой, потом оказалось, что они высматривают тех, на ком одеты более или менее новые суконные шинели, кителя и выменивали их на хлеб, сало и чеснок. Оба мы с Петром были голодны, очень голодны, у обоих было расстройство кишечника, поэтому я снял с себя криворожское приобретение – английский френчик – и отдал его калмыку за булку хлеба, полфунта сала и три головки чеснока. Этого счастья нам хватило на всю дальнейшую дорогу. Так прошли три дня.

На четвертую ночь нашим пристанищем стала колхозная овчарня. Это была прекрасная ночь, лучшая из всех ночей во всех моих этапах. Овчарня была теплая, с толстыми саманными стенами и низкой соломенной крышей. Овец выгнали, по-моему, перед самым нашим приходом. На полу остался пятнадцатисантиметровый слой перегнивающего, очень теплого навоза, да еще жители насыпали поверх навоза хороший слой соломы. За все мои этапные переходы не было второй такой хорошей гостиницы, ну, просто люкс, интурист, да и только.

Я разгреб навоз ямкой под все тело, устлал соломкой и улегся в это очень теплое, мягкое ложе и проспал всю ночь, не вставая. Почти все пленные, находясь в условиях постоянного голода, питающиеся всем, что подвернется под руку, плохо одетые, многие после ранений и контузий, жестоких побоев страдали общими недугами: поносом и чем-то вроде недержания мочи, каждые час-полтора возникало неудержимой желание освободить мочевой пузырь. На ходу в этапе это не очень усложняло жизнь, а по ночам мешало отдыху, часто приходилось вставать и ходить к воротам. Наружу, конечно, не выпускали, поэтому в крупных многолюдных этапах у входных дверей к утру образовывался слой фекалий в пять-десять сантиметров толщиной.

Наша овчарня и в этом отношении была необыкновенно хороша, ибо все естественные потребности можно было отправлять, практически не вставая с места: лежа разгреб ямку и все дело, быстро и удобно. Но, самое удивительное и прекрасное в этом ночлеге я обнаружил утром. После побудки я начал, как уже привык, потихоньку подниматься сперва на четвереньки, потом и полностью, и тут, черт возьми, я сам себе не поверил – поясница почти не болит, ноги запросто тоже почти без боли поднимаются вперед и даже назад. Сделал шаг – ничего! Не больно! Еще шаг – опять не больно! Произошло чудо, в которое трудно поверить не только сейчас, по прошествии многих лет, но не верилось и тогда. За одну ночь я почти избавился от последствий контузии и радикулита. После полутора месяцев мучительных болей, не дававших возможности ходить, вдруг, за одну ночь, мне полегчало необыкновенно. Нет, что не говори, а мне в плену несколько раз крупно повезло.

Когда выгнали нас из овчарни наружу, построили и пересчитали, подошел ко мне «друг степей» и сказал:

– Ну, Юрка, сегодня я тебя уж точно кокну – повозка-то, видишь, загружена доверху, кончатся твои мучения, – и потер радостно ладонями с довольной улыбочкой.

Я посмотрел – действительно вся повозка доверху была завалена освежеванными бараньими тушами.

– Сегодня ты меня не кокнешь, князь половецкий, – сказал я ему, – сегодня я сам пойду не хуже тебя.

– А, так ты придуривался, сволочь комсомольская! – и бац меня по физиономии кулаком. Я успел чуть-чуть сыграть головой, так что не попал он в челюсть, а попал по скуле. Я все-таки упал, но сразу поднялся. «Князь» еще немного поматерился, помахал кулаками, но бить больше не стал.

А Мишка-то мусульманин исчез! Я и не заметил, как и когда. Уже перед этой последней ночевкой в повозке его не было и в колонне тоже. Кокнули бедолагу нехристи.

После раздачи еды тронулись в путь. В этот день пришлась всем нам туговато. Переход предстоял большой, на место надо приходить засветло, гонять этапы пленных в темное время суток было у немцев строго-настрого запрещено. Конвойные весь день тоже шли без отдыха (повозка-то была загружена!) и поэтому были злы более обычного.

Часа в четыре вошли в город Вознесенск³. Грязь на дороге была страшнейшая, сметанообразная и глубиной местами до обмоток и даже выше. Кто говорит, что ботинки с обмотками хуже сапог? Ерунда, ботинки с обмотками – незаменимая обувь для пехотинца. Что будет, если в сапогах влезть в воду выше голенищ? Полные сапоги воды – много ли пройдешь дальше, особенно по морозу? А если ботинки целые и обмотки намотаны профессионально, то ноги остаются сухими, даже если в воду влезть по пояс. Если же обмотки облипнут грязью, они становятся еще более непроницаемыми для воды.

Уже начинало темнеть, когда мы подошли к лагерю, который в Вознесенске находился не на окраине, а чуть ли не в центре города. Перед воротами нас тщательно построили и долго считали – и сдающие калмыки, и принимавшие немцы.

Тут произошел инцидент, доставивший нам, идущим в колонне, развлечение и истинное удовольствие. Немцы обнаружили на повозке конвоя бараньи туши и решили половину забрать себе. Командир конвоя, старший лейтенант, решил вступиться за награбленное. Немцев это оскорбило и они забрали все. Крик стоял, ругань, дело дошло до щелканья затворами. Мы же все сперва ухмылялись и выкрикивали подначивающие лозунги, а потом вся колонна откровенно громко хохотала. Приятного аппетита, «князь», чтоб вы все повыдохли от холеры до десятого поколения включительно!

Содержание           Следующая глава