Доехали в конце концов куда-то. Вагон остановился, откатили дверь и опять знакомые команды:
– Alle raus! Los-los, prendzo-prendzo!2
Какой там к черту «льос», когда половина доходяг в вагоне на ноги встать не может. Мы с Павлом вывалились из вагона в числе первых. Мы-то каждый день по три ложки концентрата ели, нам как раз хватило мишкиного, спасибо ему, мешочка. Перешли насыпь, первое, что увидели – обычный двойной забор из колючей проволоки, а за проволокой сразу лагерь, причем очень оригинальный. В поле зрения десять бараков-землянок. Пытались нас построить, но ничего не получилось, так толпой и повели через ворота, и всех – а вылезло из вагона человек 20–25, немного больше половины всех бывших в вагоне – завели в один барак. Мы с Павлом заняли места опять рядышком на верхних нарах. Начали знакомиться с обстановкой. Бараки - землянки, над землей выдаются только двускатные крыши с редкими окнами. Внутри барака центральный проход, по обе стороны – двухэтажные нары, на которых довольно толстый слой плотно слежавшейся стружки, кишевшей вшами. Посреди барака - кирпичная печь, которая почти не давала тепла. Вместимость барака 800 человек. Бараки сквозные, входы с обеих сторон, но с одной стороны каждого барака небольшой тамбур, а с другой – тамбур побольше и в нем комнатушка размером примерно шесть квадратных метров, где стоит железная печка и живет врач - он же старшина барака и два санитара.
Нас, вновь прибывших, загнали в тот блок лагеря, который назывался «Карантин», в нем было десять бараков – это 8 тысяч человек. Второй блок лагеря отделен от первого обычным двойным забором из колючей проволоки и назывался инфекционным блоком. Оба блока вместе назывались лагерь «Б». Где-то в этом же городе, имеющем очень мирное название Холм (по-польски – Хелм), есть еще лагерь «А».
Оба эти лагеря вместе являлись одним из филиалов центрального лагеря, находившегося неподалеку от г. Люблина и именовавшегося «Дулаг-319».
В этом лагере не было всемирно известной каменоломни, как в Бухенвальде, не было газовых камер, где людей освобождали от муки, именуемой лагерной жизнью, с помощью газа «циклона», не было крематориев. Зато вся солома в бараках карантина кишела сыпнотифозными вшами, и не заболевали здесь сыпняком только те, кто им уже переболел. Вся цель лагеря «Б» заключалась в том, чтобы заразить всех привозимых сюда пленных тифом, поэтому не было здесь построений, пересчетов, никто не выгонял из барака. Баланду приносили санитары. Кто мог, вставали и получали свой черпак баланды у печки. Впрочем, до заболевания тифом все понемногу двигались, а заболевших немедленно переносили в инфекционный блок3.
Кормежка была такая: в день черпак баланды, которая представляла из себя варево, содержащее две трети отвара и одну треть гущи, состоявшей из кусков брюквы, свеклы и небольшого количества картошки. Все эти корнеплоды привозились на кухню из буртов с поля, немытыми рубилась лопатами, и в таком виде попадали в варочные чаны. Поэтому, если дать постоять такой баланде, на дне котелка оседало до сантиметра земли и песка. Кроме баланды на шесть человек выдавалась булка вполне, по лагерным понятиям, приличного на вкус и очень мало питательного хлеба, а к хлебу возле печки всегда стояла бочка с бурачным кофе и коробка с розовой солью. Позже я узнал, что соль эта содержала повышенный процент хлористого калия и добавлялась в рацион некоторых видов домашних животных.
У барачных врачей карантина была только одна задача – констатировать у заболевшего тиф и направить его в инфекционный блок.
Как-то раз неожиданно пришел похудевший и как-то облезший Мишка, попавший в соседний барак. Эта встреча не принесла радости ни мне, ни ему. Он сразу стал требовать гороховый концентрат и никак не хотел смириться с тем, что не съесть его в дороге от Винницы до Холма я просто не мог. Мне было тяжело оттого, что мы перестали понимать друг друга: я был многим ему обязан, но его претензии казались мне, как минимум, несерьезными.
В бараке карантина я пробыл ровно столько, сколько длится инкубационный период у сыпняка. На десятый день после полудня начался у меня сильный озноб, вдруг навалилась головная боль и неимоверная слабость.
– Пашка, – сказал я, – кажется, моя очередь подошла. Помоги мне слезть и добраться до докторской каморки.
С помощью Павла слез я с нар и потихоньку дотащился до докторской. Отворил дверь:
– Можно? – спрашиваю.
– Что, уже готов? Ну, проходи, садись на табурет.
Сел я на табурет, а в докторской каморке тепло-тепло! Приятно до ужаса! Сунул мне доктор под мьшку градусник, и все вдруг поплыло, поплыло и исчезло в теплой, ласковой, от всего освобождающей волне беспамятства.
***
1 Статус «дулага» – транзитного лагеря – лагерь в Хелме, возможно, получил в 1943 году. По сути же, это классический стационарный лагерь для военнопленных солдат, и в начале войны официально именовался шталагом 319, входил в сеть лагерей на бывшей польской территории (в т.н. генерал-губернаторстве), специализированных на советских военнопленных.
2 «Давай вылезай! Быстро-быстро!» (нем. и искаж. польск.)
3 Ю.А. Апель описывает ситуацию в ревире дулага 319.